Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский

стене я вошел внутрь. Пол был усеян бетонной крошкой. Когда глаза привыкли к полутьме, я смог рассмотреть два стула, к каждому из которых было привязано по человеку. Один из них – тот, что был ближе ко мне, мучительно извивался на стуле, беспрестанно бормоча что-то, вскрикивая и захлебываясь. Он был тщедушен и очень смугл. Второй – высокий и плотный, с короткой, темной полоской усов на круглом лице, сидел спокойно и безучастно. Глаза обоих были завязаны, что придавало их лицам похожее выражение.

– Пришел полюбоваться на трофеи?

Сзади подошел наш полковой врач. Ему было лет сорок, и, несмотря на военную форму, его округлая, с выпирающим брюшком, фигура, массивная голова, с редеющими кустиками волос, мягкая манера говорить производили какое-то домашнее впечатление, совсем не подходящее к тому, что нас окружало.

– Вот, – кивнул он на черного человечка, – так всю ночь и все утро.

– А что с ним?

– Ломка. Наркоман он. Настоящая находка для Ша-бака. Если, конечно, что-то знает, – добавил он, помолчав. – Невозможно смотреть на него. Я не выдержал, сделал ему укол. На некоторое время успокоился. А теперь опять началось. Ну, что ты будешь делать? – доктор развел мягкими волосатыми руками. – Не могу же я изводить на него свой морфий.

Услышав голос доктора, маленький наркоман застонал, повернул голову в нашу сторону, и быстробыстро заговорил. Не нужно было знать арабский, чтобы понять, так выразительны были его интонации и умоляющее выражение лица. Второй арестованный сидел молча, опустив голову на грудь. По лицу его неспешно ползла муха. «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник», – всплыло у меня в голове, совсем некстати.

Я вернулся в зал и лег на пол. Эта школа так мало походила на то, что отзывалось в моей памяти на это слово. Широкий двор, игры в «квадрат» на переменках, выяснение отношений на жесткой лужайке за теплицами, портреты классиков на стенах, пьянящее буйство зелени, врывающееся в класс через открытые окна… Онегин, Татьяна, морозная пыль, моё незабвенное детство – где всё это теперь? В какую бездонную пропасть ухнуло все, оставив меня предаваться воспоминаниям на пыльном полу заброшенной школы города Туль Карем? Туль Карем – Виноградный Холм. Да уж…

* * *

Возможность прочесть «Онегина» появилась у Ронена раньше, чем мы предполагали. Уже через два дня нас вывели из Туль Карема, и мы вернулись в тот мо-шав, из которого выходили на операцию.

Когда, обрадованные возможностью свидания, родители Ронена примчались к нему, он, первым делом, потребовал у них обещанную книгу, а затем, объяснив как выехать отсюда на шоссе, величественным жестом отпустил их. Белая «Мазда» разворачивалась, словно побитая собака, и я подумал, что в этом весь Ронен. В своё время, я размышлял над его, почти магической, способностью привлекать к себе людей, и пришёл к выводу, что секрет заключается в способности абсолютной концентрации на настоящем моменте. Этот человек присутствовал без остатка в том, что делал, и если он говорил с кем-то, то его внимание принадлежало собеседнику полностью и безраздельно – остальной мир переставал существовать. Раз испытав такой всепоглощающий интерес к своей персоне, люди тянулись к тому, кто подарил им столь редкое ощущение. Оборотной стороной такой способности к концентрации было полное безразличие ко всему остальному, тому что не находилось в настоящий момент в поле зрения. Ронен существовал по ту сторону вежливости. Все его душевные силы были поглощены сейчас его темнокожей Татьяной и теми завораживающими отношениями, которые складывались между ними, высверкивая электрическими разрядами. Весь мир делился на две неравные части: ЭТО и всё остальное. И значение «всего остального», включавшее его родителей, меня, тех людей, которые стреляли в него и тех, которые защищали его от пуль, сводилось только к той роли, которую они играли в его любовной драме.

Получив вожделенную книгу, Ронен уселся в углу, и погрузился в чтение. Меня удивило насколько этот громоздкий фолиант, в переплете с завитушками, не соответствовал ни объему, ни содержанию романа. Когда через час нас позвали на задание, Ронен встал, накинул, не глядя, снаряжение и сел на пол БТРа – туда где свет, падавший из открытого люка позволял читать. Задание было пустяковым. Выражаясь топорным языком армейских инструкций, мы должны были «продемонстрировать присутствие» – проехаться по дороге, постоять на перекрёстке и вернуться. День был солнечный, впервые после недель дождя. Солнце сушило напоённую влагой землю, и когда мы останавливались, в воздухе чувствовался характерный для этих мест горько-сладкий запах трав. Стоя в люке, я с наслаждением подставлял лицо встречному ветру. После влажной грязи, сырого бетона, замерших ночных улочек, так приятно было видеть эту зелень и голубизну и свободно дышащую землю. В десятке метров от края дороги я заметил большого орла, сидевшего на скале. Его выпуклые глаза смотрели на рычащее чудовище, ползущее по дороге в облаке пыли. В них не было страха, только, как показалось мне, какое-то отчужденное удивление. Когда мы почти поравнялись с ним, он сорвался с места и несколькими неторопливыми взмахами мощных крыльев набрал высоту. На несколько мгновений я потерял его из вида, но потом нашёл: распластав неподвижные крылья, он описывал над нами медленный круг. В этом парящем силуэте было столько свободной живой силы, был такой контраст с нами, прикованными к уродливой металлической коробке, ползущей в пыли и грохоте.

Я посмотрел вниз. В брюхе БТРа разыгрывалась драма пути мужского сердца к сердцу женскому, загадка которого волновала ещё царя Соломона. Один из мешков с землей, которыми мы обложили борта машины, для защиты от пуль, оказался порванным, и от вибрации, вызванной движением, земля медленной струйкой посыпалась внутрь. Не отрывая жадных глаз от книги, Ронен нетерпеливым движением стряхивал землю, сыпавшуюся на страницы. Я знал, что благодаря своей феноменальной концентрации, он существует сейчас в другом мире – там, где бьётся закованная в гранитные берега Нева, торопливо летит по бумаге холёная рука, серебрится морозной пылью воротник. И только тоненькая песочная нить связывает его с пыльным и суровым миром, в котором существовал сейчас я – нить назойливая, как муха, неторопливо ползущая по незрячему усатому лицу.

Прыжок

В свое время, я мечтал о прыжке с парашютом. Мечтал не ради остроты ощущений, а ради того изменения, которое, как мне казалось, разом должно было произойти во мне: я должен был стать мужчиной. Эта должна была быть инициация, входной билет в элитарный клуб: парашютист, десантник, настоящий мужчина. Встречая на улице, или в автобусе солдат с «крылышками» на левой стороне груди, я всматривался