Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

Что это у тебя? Хм! Выхожу один я на дорогу…» — удивился председатель, пропустив под большим пальцем всю толщу страниц и успев схватить лишь одну эту строчку. Уходя, предупредил:

«Ну, смотри у меня! Поэт…»

«Поэт» одевался опрятно, носил галстук — совсем невиданно по тем временам — и был какой-то такой… нездешний, что ли, хотя и родился и вырос в селе. Девушки не то чтобы боялись его, просто не смели подступиться, а за глаза складывали и пели о нем обидные частушки. Смешно: частушки эти, которые, конечно, доходили до него, он записывал в свою какую-то особую тетрадь.

Однажды среди зимы, последней перед войной, Ванька Захаров куда-то исчез, но заметили это люди, только когда он явился обратно, выхватил из розвальней и провел под руку в свой дом девушку невиданной красоты, тонкую и высокую, под стать себе. Потом их видели всегда вместе. Бывают люди, одаренные создавать такие обстоятельства, когда совестно становится кому бы то ни было злословить по их адресу. И Ванька Захаров, «поэт», в силу этих обстоятельств стал сразу и навсегда Иваном Михайловичем.

А затем он ушел на войну и как в воду канул. Ни слуху ни духу.

А Лена… Лена подождала год, потом собралась легонько — чемоданишко в руки — и уехала из села. На родину будто бы. В доме оставила квартирантов — вдову из эвакуированных с двумя ребятишками, наказала: «Адрес пришлю. Будет от Ивана что — перешлешь мне. А ему ответишь, чтобы мне списаться с ним».

Вдова долго ждала адреса, чуть ли не год, а получила — ахнула: «Полевая почта»! Лена сообщала, что прошла курсы радисток, потому и попала на фронт.

Еще два треугольничка пришло от нее. Третье письмо было уже казенное: погибла геройски и все такое…

Однажды, уже в самом конце войны, поздним весенним вечером, когда вдова укладывала ребятишек спать, в дом вошел худой, высокий, заросший сумрачной щетиной солдат. Заросший, худющий — родная мать не узнала бы, а вдова, сроду его в глаза не видавшая, ахнула и кинулась ему на грудь:

— Ива-а-ан, Ива-а-ан!!!

Ревела баба по всем — по мужу, погибшему в первый же месяц войны, по Лене, по всем, кто не вернулся и никогда уже не вернется, ревела и по тем, кому выпала судьба перешагнуть обратно порог родного дома.

— Где же ты был, Иван, где бы-ы-ыл! — причитала вдова. — Не дождалась тебя Леночка, не дождала-а-ась! Где ты бы-ы-ыл!

— На войне, землячка, на войне, — приговаривал солдат.

Иван Михайлович партизанил. В самом начале войны его часть попала в окружение и, плутая в лесах и болотах Белоруссии, примкнула к партизанам. В лесах Ивана Михайловича ранило, госпиталей там, понятное дело, не было, и рана его зажила как-то не так, не по правилам. Когда партизаны соединились с действующей армией и встал вопрос о его годности к дальнейшей воинской службе, врачи сказали Ивану Михайловичу: «Поезжай домой».

Родных у него не было, кроме какой-то тетки-старушки, дальней родственницы, у которой он и поселился, оставив вдове свой дом. Жил бобыль бобылем.

Люди советовали ему: «Да вернись ты в свой дом хозяином! Хозяйка там уже есть — баба надежная, добрая и ничего себе, видная. Старого не воротишь, а новое, когда-никогда, все равно заводить надо. Дети? Ну так что — дети? Их бы у тебя тоже уже не меньше было бы, будь все по-хорошему. Право слово!»

Иван Михайлович отмалчивался. Он не вернулся в свой дом и тогда, когда вдова с детишками собралась и уехала на свою далекую разоренную войной родину. Потемнел весь, с головой ушел в работу. А ее, работы, хватало: за годы войны колхозные дела были изрядно запущены.

3

— Пожалуйста! — сказал Иван Михайлович и с шутливым поклоном показал на коров: мол, это и есть те, о которых она, Нюра, вздумала руки себе обламывать.

Но коровы, дойдя до угла пашни и остановившись без команды, снова всем своим видом давали ясно понять, что это и есть самый последний предел, на большее они на за какие шанежки не согласны, и все тут.

— Ладно, ладно, — сказала Нюра, вытаскивая плуг из пашни. Солнце плеснулось на лемех и заиграло. — Говори, зачем пришел.

— Ты почему, Анна, не являешься на мои вызовы?

— Есть у меня на это время, как же! — она отпустила выпряженных коров, сдержанно пояснила: — Земля вон горит.

И правда, земля, еще три дня назад вязкая и липкая, потрескалась и посерела, словно посыпанная золой. Даже свежеперевернутые пласты уже покрылись поверху пепельным налетом, и за коровами, перебирающимися через пашню на межу, тянулись пыльные облачка.

— Когда же тут таскаться по правлениям? Неделю маюсь, а много ли вспахала?!

— Не убегут они домой? — Иван Михайлович кивнул на коров, скрывшихся в мелком, жидком березничке.

— Они дис-цип-ли-ни-ро-ван-нее нас, — с трудом, лишь по слогам сумела выговорить Нюра нужное слово и усмехнулась собственному косноязычию.

Иван Михайлович покосился на нее и в резком поклоне достал из-за голенища помятую книжечку.

— Давай-ка посидим где, потолкуем.

Он так и сел бы на плуг — уже нацелился, да увела его Нюра по коровьим следам к меже, в березничек.

— Ты давно картошку выращиваешь? — спросил он, когда они присели в светлой тени низкорослой, кустистой березки.

— Всю жизнь.

— Ну? Всю жизнь… Вся жизнь у тебя еще впереди. — Счетовод раскрыл книжечку на закладке. — Вот слушай, что про тебя в Законе о пятилетнем плане сказано… «Принять меры по дальнейшему укреплению и развитию картофельно-овощных и животноводческих баз вокруг Москвы, Ленинграда, Баку, Харькова, Киева, промышленных центров Урала…» Ну и так далее. Поняла?

— Где же тут про меня?

— Не притворяйся. — Иван Михайлович сунул книжечку обратно за голенище. — Ты ведешь хоть какой-нибудь учет? Например, сколько картошки пошло на посадку, сколько выкопали осенью?

— Да кто же такой учет ведет?

— Хороший хозяин.

— Да какая я хозяйка! Скажут: паши — пашу. Скажут: вот тебе люди, командуй — командую. Такими же бабами, как я сама. Сажаем, окучиваем, выкапываем. И весь спрос с нас. А сколько посажено да сколько выкопано — про то один бог знает. Да еще, может, счетовод…

В знак того, что понял шутку, Иван Михайлович сощурился и, помолчав, сказал:

— И счетовод ни шиша не знает. В документах за все эти годы я только то и нашел, что государству сдавали. Ну, еще в остатке — семена. Причем на семена картошка оставляется всегда в обрез. Сколько оставляется, столько и сохраняется до весны. Прямо чудо, какая точность, какая стопроцентная сохранность! Сколько съедено, скоту скормлено, сколько сгноено, сколько растаскано и пропито — в том и сам бог, будь он