Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

давала ему читать: «Я одна, и вы мне очень нужны». Он в первую минуту понял, что молодая женщина разумела под этим словом «одна» – отсутствие мужа. «Но оно, – рассуждал он теперь, – могло означать и совсем другое, и это тем более вероятно, что Троекурова так определительно говорит за этим, что Лизавета Ивановна ей очень нужна. Специальность Лизаветы Ивановны известно какая: утешать страждущих. Если она оказалась теперь так необходима Александре Павловне, то из этого можно заключить, что та действительно осталась одна, что и княжны Киры нет более во Всесвятском, a если это так, то, очевидно, это не могло произойти иначе, как вследствие ссоры между кузинами, – причину же такой ссоры угадать нетрудно»… Пылкая сообразительность московского Дон-Жуана быстро зашагала по этому пути индукции. Он вспомнил вечер, проведенный им со стариком Овцыным во Всесвятском, когда в таком нежданном для него обаянии предстала пред ним Кира в черной сквозной ткани летнего барежевого платья, и ту «язвительную нотку», расслышанную его чутким слухом в вежливых речах Троекурова, когда он, Ашанин, «призанялся невольно княжной за ужином»… Ашанин чутьем чуял теперь «семейную драму»; он прозревал ее в обрывистых вопросах, с которыми сейчас обращался к нему Троекуров, в озабоченном, мрачном выражении его лица…

– Надолго вы теперь сюда, Борис Васильевич? – спросил он, насколько мог естественнее.

Тот наполовину приподнял опущенные веки и процедил сквозь зубы:

– Право не знаю…

Ашанин помолчал и испросил затем опять, тщательно заволакивая кипевшее в нем любопытство тоном полнейшей беззаботности:

– А отсюда куда думаете: назад, во Всесвятское?

Но Троекуров был не тот человек, к которому можно было бы относиться с подобными допытываньями, как бы ни была прилична и ловка облекавшая их форма. Он не ответил, но, чуть-чуть отделив голову от спинки своего кресла, обернул ее к говорившему с таким серьезным, чтобы не сказать строгим, взглядом, что тот не выдержал его и, против воли, с досадой, вызвавшею новую краску на его смуглые щеки, опустил свои блестящие цыганские глаза.

– Ванна готова, – доложил, входя в эту минуту в комнату, Матвей.

Барин его тотчас же поднялся с места.

– Извините! – обратился он с вежливою улыбкой к гостю.

– Помилуйте! – воскликнул тот, поспешно вставая в свою очередь. – Дело первой необходимости… Извините меня, что ворвался к вам так не вовремя… До свидания, Борис Васильевич, желаю вам всякого успеха! – чуть-чуть подчеркнул он.

– Прощайте! – коротко сказал на это Троекуров, подавая ему руку.

«Чай, думает, у меня тоже в мысли будка!» – оцарапало его что-то в глубине души: он гадливо поморщился и задумался.

«Ну, любезный мой, – говорил себе в то же время Ашанин, выходя на улицу, – почитают меня, да и сам я почитал себя до сих пор, ходоком. Но сравнительно с тобою я, очевидно, лишь мальчишка и щенок!» – заключил он словами Расплюева, которого так гениально изображал в ту пору на московской сцене Садовский.

Холодная ванна действительно освежила Троекурова и «привела», как выражался он, его «нервы в порядок». Совершив свой туалет, бодрый духом и телом – таким казался он самому себе во всяком случае – сел он в коляску и велел везти себя на Покровку.

Был час первый пополудни. Осенний день стоял теплый и яркий. По Кузнецкому мосту сновали экипажи, мелькали молодые женские лица…

«Quel beau jour,

Quel beau jour pour les amoureux»5, —

пришел на память Борису Васильевичу припев куплета, слышанного им в оны дни на Кавказе от какого-то француза, приехавшего туда волонтером из «Африканской армии» и потешавшего до истерики в экспедиции штабную молодежь своим неистощимым балагурством… «Quel beau jour», – бессознательно припевал он теперь, поводя моргающими глазами кругом себя. «Да, вот я еду, и она меня ждет, ждет счастие… и я не жалею ни о чем, – ни о чем», – со страстною настойчивостью повторял он себе в то же время: «Там Лизавета Ивановна, утешительница и советчица, пойдут акафисты и молебны… всей обойдется прекрасно… A вот тут сейчас, за этим проулком… она, она с ее золотисто-зелеными глазами, со всею этою прелестью девственности и страсти… Ну да, жить, жить и еще жить, – кто в праве отказать человеку в этом!» – внезапным порывом, с какою-то злостью противу чего-то, будто отрицавшего это его «право», проносилось у него в голове.

Коляска остановилась. Он выскочил из нее на панель и, пробежав два шага, чуть не испуганно ухватился за ручку железного замка тяжелых дубовых дверей старинного дома – ему представилось, что он сейчас упадет.

Он оправился, усмехнулся. Дверь распахнулась пред ним под рукой седовласого, сгорбленного служителя в поношенном ливрейном фраке, старого дворового Остроженков, доживавшего в числе других, по распоряжению Бориса Васильевича, свой век на пенсии в этом родовом обиталище бывших господ своих.

Он низко и робко склонил голову пред «новым барином», которого не знал в лицо, но ждал второй день «с минутки на минутку» по приказанию управляющего домом, «поставившего его за швейцара» на все это время.

Троекуров остановился в сенях, ласково кивнул ему и спросил: дома ли княжна Кира Никитична Кубенская?

– Дома, батюшка-барин, дома, – торопливо зашамкал на это старик, – и не выезжали никуда. Как изволили третьягось приехать, так и не выезжали вовсе. И карета даже нанята была им на случай проездиться пожелают, a только они на то согласиться не изволили, отослать приказали, потому, изволили сказать, им никуда не нужно. И в сей час дома, в кабинете барина… Акима Ивановича, покойного дяденьки вашего, Царство ему Небесное! – не то вопросительно, не то жалостливо подымая глаза на Бориса Васильевича, протянул он. – В кабинете ихнем находиться изволят. Пожалуйте!..

И он побежал вперед беззвучными и мелкими шажками в глубь пространных, полутемных, с низким сводом, поддерживаемых шестью каменными столбами сеней, в конце которых подымалась широкая каменная лестница с «вальяжными», резаными из темного дуба перилами, ярко освещенная двумя высокими, выходившими на двор окнами, с огромною в простенке их старинною картиной в почернелой золотой раме, изображавшею суд Миноса у врат Тартара6… Чем-то зловещим и враждебным ему, почуялось вдруг Троекурову, веяло из каждого угла этих массивных старых стен, внутри которых впервые ступал он ногой, нежданный наследник наследственных недругов своих!..

А старый дворовый, останавливаясь и оглядываясь на него от времени до времени, продолжал бежать пред ним, семеня ножками, по длинной анфиладе высоких и обширных покоев, то отделанных под порфир и мрамор, то отянутых тяжелым, поблекшим от времени лионским штофом, с полуоблушившеюся позолотой старинной мебели, лепными карнизами и фамильными портретами екатерининских и александровских годов… Дом