Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

от него глаза ее устремились неопределенно вглубь комнаты; дрожавшие губы сомкнулись в тонкую, чуть намеченную линию, как в ликах святых на картинах прерафаэлитов7. Что-то сурово-безучастное слагалось на ее бледном, как саван, лице.

Так прошло несколько мгновений, томительных, как зрелище агонии приговоренного больного…

Она еще раз чуть-чуть усмехнулась:

– Вы мне позволите, – произнесла она твердым голосом, – об этом решении моем известить вас не сейчас?

Он поклонился:

– Когда же прикажете явиться за ним?

– Неужели вы так любопытны? – последним горьким взрывом уязвленного чувства вырвалось у нее.

Но она тут же поборола это чувство, встала, протянула ему руку и проговорила кротким, дружественным тоном:

– Я не заставлю вас долго ждать, Борис Васильевич.

Он наклонился, коснулся губами ее безжизненных, как у мертвой, пальцев, поднял голову с заметным намерением что-то сказать ей… но не сказал ничего, глубоко поклонился еще раз и тихо вышел из комнаты.

Холодная вся и недвижимая как истукан, долго глядела ему вослед Кира… «Все кончено», – бессознательно произнесла она вслух затем и опустилась опять на свое место пред столом, роняя лицо на сложенные руки.

«Что же теперь?» – спрашивала себя она… Слезы подступали ей к горлу, но она плакать не могла. «В роде нашем не плачут», – вспомнились ей слова отца ее на одре смерти и та надрывавшая ей сердце улыбка, которою пытался он при этом успокоить ее тревогу. И сама она при этом воспоминании приосанилась вдруг и обвела беспокойно кругом себя глазами, как бы испугавшись, чтобы чей-нибудь взгляд не подсмотрел в них выражения «слабости ее пред горем…»

Предания этого рода, честного рода ее, предания нравственной порядочности, воспринятые как бы с молоком матери, воспитание в дальнем краю, управляемом этим строгим отцом, говорившим «Noblesse oblige et pouvoir aussi»8, сиротство ее затем, страстные идеалы «служения человечеству», ее петербургская дворская жизнь… и вдруг это, это — все разом поднялось и зазвенело в ее душе, словно набегом ветра на натянутых струнах эоловой арфы. «Все кончено»: преступные надежды, блудящие огни недостижимых для нее радостей жизни… Ладья ее без кормила и весла набежала на утес и поглощена пучиной, сознавала она… Оставалось душу живу вынести из кипени вод…

Глаза ее случайно остановились на открытой странице развернутого на столе фолианта, который она, в ожидании Троекурова, вынесла из библиотеки старика Остроженка, привлеченная в ту минуту его древним, пергаментным переплетом гораздо более, чем самим заглавием. Это было издание XVII века Подражания Христу9, с французским в стихах переводом en regard Корнеля, автора Сида и Les Moraces10… «Ата nesciri et pro nihilo reputari»[98], прочла она, пробежала бессознательно взглядом к соответствовавшему французскому тексту… и вздрогнула вдруг вся, как бы от веяния чьего-то таинственного и живительного дуновения…

XI

Напрасно вы беседою шутливой

Мой тяжкий сон хотите перервать1!

Пушкин.

2-Твоей душе покорность невозможна,

Она болит и рвется на простор-2.

Гр. А. Толстой.

«Призрак, да, призрак! – повторял мысленно Троекуров, спускаясь по лестнице в мрачные сени дома. – Не любовь у нее, не увлечение, a все то же болезненное искание, зуд беспокойного ума, рвущегося за пределы возможного… A я?..» Он не договаривал… На душе его было темно и трудно, и он как бы боялся разобраться в наводнявших ее ощущениях. Ему хотелось отбиться от них, отогнать, рассеяться каким-нибудь внешним, посторонним занятием… Он вспомнил о своей конторе, помещавшейся тут же рядом, на Покровке, и, выйдя на улицу, направился туда.

Контора состояла из трех комнат, из которых первая служила приемною, вторая – «канцелярией», a третья, маленькая, выходившая на двор, с спокойною мебелью, несгораемым шкапом для хранения денег и письменным столом, служила рабочим кабинетом Троекурову, когда он приезжал по делам в Москву.

Он вошел, застал конторщика и двух его писцов за счетами и, пройдя в этот свой кабинетец, потребовал полугодовой отчет по сахарному заводу «с документами».

Он рассчитывал, что ему за этим «часа на два работы хватит», и, потребовав каких-то предварительных сведений от конторщика, выслал его затем из комнаты и погрузился в дело с карандашом в руке.

Ему приходилось перелистать и проверить страниц пятнадцать всяких статей, исписанных колоннами цифр, но он не был в силах одолеть и одной. Цифры прыгали и путались пред его усталыми глазами. Нервы, чрезмерно натянутые бессонницей и прожитыми им сейчас ощущениями, отказывались повиноваться ему. Им овладевала неодолимая дремота. Он безотчетно откинул голову в спинку старинного кресла, на котором сидел пред столом, и тут же заснул.

Так прошло довольно долго времени.

Но вот, еще сквозь сон, из-за не совсем примкнутой двери в «канцелярию» донесся до него полушепчущий говор двух голосов:

– К Ахенбаху поздно, – говорил конторщик, – шестой час в начале, конторы все заперты.

– Они беспременно просили, чтобы сегодня же, – возражал другой кто-то, – a не то, так золотом получить, все равно.

– Это можно; менялы во всякий час сидят…

– Так уж потрудитесь, Иван Никитич, скорее. Очень просили они.

Троекуров узнал голое управляющего его домом и открыл глаза, прислушиваясь…

– С моим удовольствием, – говорил конторщик, – только вот как бы, шкап отворямши, барина не потревожить: започивали никак…

– Никитин! – громко позвал его Борис Васильевич. – О чем у вас тут!

– Из дому, вот, господин Пазухин пришли, – доложил тот, появляясь в дверях, – от княжны Киры Никитишны с поручением.

– Что такое? Насчет каких-то денег, я слышал…

– Точно так-с! У нас в кассе денег ихних, полученных мною, по доверенности их, из казначейства, 1.600 рублей лежат. Так они просят, чтоб эти деньги перевести траттою на Женеву или Лион, a то так золотом…

– Да, – перебил его, кивая, Троекуров, – знаю… Так вы, пожалуйста, устройте это ей скорее!..

И пока тот, поспешно подбежав к письменному столу, вынимал из потайного ящика хранившийся там ключ от несгораемого шкапа, он подвинулся к столу, подкинул себе тетрадку почтовой бумаги и, обращаясь к управляющему:

– Я сейчас напишу два слова княжне, – промолвил он, макая перо в чернильницу ленивым как бы жестом, – отнесите и спросите, будет ли ответ?

– Слушаю-с!..

«Я узнал, что вы собираетесь уезжать, – писал Троекуров, – угодно ли вам будет видеть меня пред этим?»

Он запечатал записку, надписал на обложке короткий адрес: «Княжне» и отдал ее Пазухину.

Минут через десять тот вернулся с ответом:

– Княжна приказала сказать, что они напишут и пришлют в контору для доставления вам.

– Хорошо! – кивнул Борис Васильевич. – Так когда получите, принесите ко мне, к Шеврие, я там обедать буду, – наказал он конторщику