Лесная свадьба - Александр Степанович Мичурин-Азмекей

Через несколько дней на бывшем поповском доме красовалась вывеска:

Чакмаринский райисполком

Звениговского кантона

Марийской автономной области.

После упразднения волисполкома в Кужмаре остался только союз взаимопомощи, остальные учреждения и организации перевели в Звенигово. Попов даже обрадовался: «Меньше проверяющих будет, — решил он. — Спокойнее».

Но однажды, придя на работу, он обнаружил положенную на стол газету «Йошкар кече», отогнутую так, что сразу же в глаза бросался заголовок: «Союз крестьянской взаимопомощи помогает только богачам!» Он читал и перечитывал статью, никак еще не веря, что написано это о нем, и не понимая, кто же мог написать. Действительно, договор с владельцами мельницы был заключен, но плату они все-таки брали двойную, причем он об этом знал. И семенное зерно попадало не в те руки — было и такое. И записка мельнику была, чтоб должникам союза зерно не молоть… Кто же это мог знать?

А написали в газету комсомольцы Лапкесолы под руководством своего вожака секретаря райисполкома Осипова. Виктор организовал сбор материала о союзе взаимопомощи, он же отвез весь материал в редакцию газеты.

После этой статьи кантком РКП (б), к которому временно был прикомандирован Миклай, поручил ему разобраться в этом деле, досконально проверить работу союза и его председателя. Время командировки уже подошло к концу, и Миклаю следовало ехать в город, продолжать учебу, но он не- мог бросить дело, тем более, что в каиткоме в это время остался всего лишь один работник.

Проверив работу союза и вскрыв множество злоупотреблений, Миклай вместе с ответственными работниками кантона и райисполкома собрал население окрестных с Лапкесолой деревень, чтобы обсудить результаты проверки и принять совместное решение по союзу взаимопомощи. Попов сбежал с собрания. А народ решил: за свои действия Попов должен отвечать перед судом; союз взаимопомощи, как изживший себя, распустить.

Весна. С откоса бегут в Кокшагу ручьи, звенят, гремят, протачивая в склоне промоины и обнажая желтые пласты глины. Кричат птицы, кружат над крышами бывшего монастыря. Кипит, клокочет молодая жизнь.

В открытую форточку льется вместе с солнцем и запахами весны свежесть нежного ветерка. Настий сидит за столом, — перед ней тетрадь, учебники — ведь она уже учится в совпартшколе.

Сегодня радостный день. Сегодня — выпуск. Вот-вот должен прийти Миклай. Что-то он скажет? Куда-то его направят?

Настий задумалась, загрустила. Передней встала вся ее прежняя жизнь, обычная жизнь темной марийской женщины, скупая на радость, но почему-то так необъяснимо щедрая на горести и беды. П вот сейчас все Меняется…

Она и не заметила, как пришел Миклай. Он стоял сзади и улыбался, глядя на жену. Потом тихонько обнял ее за плечи. Настий вздрогнула, а когда обернулась, лицо ее озарилось радостью.

— Ну как? — спросила она.

— Все, завтра еду! — ответил Миклай. — А вот и направление обкома партии. — И знаешь, кто его подписал? Йыван Воробьев! Вот как высоко взлетел наш земляк. Ну, а теперь собирай мужа в дорогу — чеверын[3], Настий!

Когда хозяин землянки закончил свой рассказ, я посмотрел в окно. Дождь прекратился. Было еще довольно темно, но на востоке уже потихоньку просыпалась заря, четко высвечивая кромку дальнего леса.

Наверное, у старика был свой резон окончить рассказ именно здесь, на эпизоде, когда Миклай с мандатом партии выходит на светлый и прямой путь. Позже я понял это и оценил мудрость рассказчика. Но тогда мне показалось, что он недосказал что-то, и я спросил:

— А дальше? Что было дальше с Миклаем? Как сложилась его судьба?

Старик посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

— Жизнь сложная вещь. И не важно, как она вертит человеком, — главное, как он сам ее воспринимает, какими глазами видит и как идет по ней. Миклай работал в кантоне: вначале руководил земельным отделом, потом организовывал колхозы, сам был председателем в Лапкесоле. Настий одно время заведовала избой-читальней, потом работала в сельском Совете… Сложное было время. Предвоенные годы…

Он снова замолчал, потом подошел к окну, приставил ладонь козырьком к стеклу лампы и задул ее. Стало темно. Но постепенно глаза привыкли, сизая полутьма утра вступила в землянку.

— Я ведь рассказал это не потому, что Миклай Головин был каким-то особенным человеком, — продолжил старик. — Совсем нет. Судьба его вполне обычна для моего поколения. Таких было много. Все дело в том, что он был первым здесь у нас. Потому его и помнят.

— Да, да, я понял, — сказал я поспешно. — Это как точка отсчета — с него началась новая жизнь в деревне…

Старик ничего не ответил. Он встал и начал одеваться.

— Светает, — сказал он. — Пойду проверю стога.

— Да что с ними может случиться? — спросил я.

— Ну, случится или нет, а проверить нужно. Мало ли: зверь подойдет, человек какой…

Я тоже собрался — если выйду сейчас, то с первым автобусом успею в город.

Мы вышли из душной землянки. В воздухе уже чувствовалась осень: было довольно промозгло и холодно, и я поежился. С бугра виднелась Волга — свинцово-серая полоса воды. Чуть вправо, на лугу, чернели колхозные стога. Над ними, будто опираясь на вершинки стожаров, нависло низкое небо. Было сумрачно, пусто, и я утвердился в мнении ехать домой.

Старик свистом подозвал собак. Они выскочили не из конуры, как я ожидал, а откуда-то сзади и радостно забегали вокруг нас, повизгивая и помахивая хвостами. Хозяин кинул каждой по кусочку хлеба и повернулся ко мне:

— Ну, что ж, прощай, добрый человек. Прости, если что не так, — и подал мне руку.

Я отошел уже довольно далеко, как вдруг будто ударило: как же так, ведь я даже не спросил его имени?

Я обернулся, но старика уже не было видно, даже стога, что он охранял, казались отсюда совсем маленькими. Признаюсь, он заинтересовал меня. Ясно было, что человек этот умный и мудрый, и уж во всяком случае хорошо знает те давние события. Возможно, даже участвовал в них. И коль собрался я описать всю эту историю, то неплохо бы сослаться на очевидца, назвав его и уточнив, кем он был в то время.

Я клял себя на чем свет