Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов

ракетницу, то гранату-«лимонку»… Возможно, в этом была надежда оставить хоть что-то на память о передовой, куда многим уже не суждено было вернуться, возможно, причины были иные. Но нам, пацанве, не приходило в голову доискиваться до тех причин. Старательно обшаривая кусты вдоль боковой аллеи госпиталя, мы каждую находку считали своим заслуженным трофеем.

Из патронов в особой цене были трассирующие: с голубыми, зелеными, красными ободками на пулях. Они эффектно взрывались на костре. Правда, до костра дело доходило редко. Арсеналы наши попадали на глаза кому-либо из взрослых и после соответствующих внушений перекочевывали к морякам соседней части. Но, потирая спины и ягодицы, мы все же продолжали свой «кустарный» промысел — уж очень хотелось нам хотя бы в собственных глазах выглядеть взрослыми.

«Лимонки» рисковал брать не всякий. Обращаться с ними по-настоящему умел только Василек — худой белоголовый парнишка, до войны живший с отцом и матерью в Белоруссии. Он поселился в нашем доме совсем недавно. Но уже успел прославиться тем, что отремонтировал безнадежно испорченную керосинку бабушки Тюриной. У Василька были длинные, чуткие пальцы мастерового, и мы с тревожным благоговением издалека следили за тем, как ловко он вывинчивал запал у гранаты, как бережно ссыпал в ладонь зеленоватые кубики взрывчатки…

Еще мы собирали осколки: рваные куски стали от фугасок и осколочных бомб, которые время от времени сбрасывали на город фашисты, легкие, с острыми гранями куски алюминиевых сплавов от зенитных снарядов. Самым шиком было найти и дать подержать кому-либо теплый еще, только что прилетевший осколок. Поэтому характерный лязг о жестяную крышу дома во время воздушных налетов звучал для нас сигналом к действию: где-то на чердаке, в слое шлака и пыли ждал счастливчика серебристый, зазубренный кусок металла.

В тот день, собравшись напоследок проведать отца, я пошел от дома пустырем. Привычно вглядывался под ноги — не блеснет ли где острая грань металла, и чуть не натолкнулся на Ваку. Он тоже брел, опустив голову.

— Привет, — сказал Вака. Большие темные глаза его улыбнулись, а рот лишь чуть покривился. — Ты куда?

— К отцу, — махнул я рукой на горы, чувствуя некоторую неловкость от того, что Валькин отец уже воевал, а мой еще нет. Ведь если честно признаться, шел я не только на свидание. Шел, зная, что скоро в части минет обед, и добродушный, веселый дядя Федя Соломин — сосед отца по койке, «хлебрез», как он шутя величал себя, щедро черпанет мне со дна котла и гущины от супа, и сдобренной маслом каши.

Помнится, впервые вернувшись из части, я похвастался ребятам, как сытно накормили меня там из настоящего походного котла. Знал, что нехорошо это — вроде как подразнить приятелей, — и все же не утерпел, похвастал. А теперь хоть впору было обратно забирать те слова, столь откровенно избегал моего взгляда Вака.

На днях, когда в госпиталь привезли очередную партию раненых и мы совещались во дворе всей командой, из дому вышла тетя Настя, мать Василька, такая же худенькая, синеглазая, как сын. Наверняка она догадалась, куда мы навострились идти, потому что стала говорить, какие мы скучные: ни во что не играем, кроме как в войну. Потребовала мячик, хотела сыграть с нами в штандер-стоп. Но мячика не нашлось, и она подбила нас поиграть в гуси-лебеди. Волком вызвался быть Гарька. Длинноногий и длиннорукий, он лениво отошел к скамейке под дубом и опустился на нее, откровенно показывая, что соглашается на все исключительно из уважения к тете Насте, чей муж партизанил где-то в Белоруссии.

Серенькое платьице тети Насти удалилось к сараям, на другой конец двора. Оттуда звонко донеслось:

— Гуси, гуси!

— Га-га-га! — вразнобой откликнулись мы.

— Есть хотите?

— Да-да-да!

— Ну летите! — поманила она к себе длинными гибкими пальцами.

— Серый волк под горой не пускает нас домой!

— Ну, летите как хотите, только крылья берегите!

Толкая друг друга, мы бросились в сторону от скамейки, да разве убежать было от Гарьки. Он переловил нас в два счета, как цыплят. Последним остался младший из всех, юркий и изворотливый Вака. Крепко сжав губы, он приготовился не на шутку потягаться в ловкости с Гарькой.

— Гуси-гуси, — зазывно прозвучало вновь от сараев.

— Га-га-га!

— Есть хотите?

— Хочу, — чистосердечно признался Вака.

Мы так вдоволь насмеялись, что у меня под ушами стало больно. А Ваку тетя Настя увела с собой, в дом. На том и кончились гуси-лебеди.

Все это вспомнилось тотчас, едва я глянул на стриженый, бугристый затылок Ваки.

— Наверное, завтра и мой пойдет на фронт. Велели, чтоб приготовились, — сказал я.

Вака кивнул и цыкнул вязкой слюной себе под ноги.

— Хочешь, айда со мной?

— И пошамать дадут? Из котла? — сверкнул на меня глазами Вака. Но тут же засомневался: — Да не-е, кто ж меня туда пустит?

— Пустят. А если чего, скажу, что ты братан мой. И все.

— Да? — недоверчиво посмотрел на меня Вака. Но отказываться не стал. И мы потопали с ним вдвоем мимо старой булочной с перекрещенными бумажными лентами окнами, мимо огромной, свежезасыпанной воронки на главном проспекте, все в гору, в гору…

На территорию части мы пробрались надежным путем, с тыла. Вышли на полянку, где стояли чучела, и замерли, увидев, как топает нам навстречу копна сена, обутая в солдатские сапоги. Следом, будто привязанная, шагала низкорослая кобыленка.

Неподалеку от кустов копна повалилась набок, и выкарабкался из нее тот самый солдат, что стоял на проходной. Отряхнувшись, охлопав себя со всех сторон, он сделал вид, что не заметил нас с Вакой. Прикрикнул на лошадь, с ногами забравшуюся в сено. Но, когда, пройдя немного, я оглянулся, солдат грустно смотрел нам вслед.

Отца нам искать не пришлось — пропылили мимо солдаты с лопатами на плечах вместо винтовок, и пока мы глазели на щеголеватого, перетянутого ремнем «в рюмочку» командира, кто-то потный сгреб нас с Вакой под мышки — и потащил к навесу, подальше от любопытных глаз.

Даже спина на отцовской гимнастерке была мокрой и липкой. Он сильно загорел за эти дни: из-под сдвинутой пилотки проглядывала полоска лба — светлая над коричневым. И пальцы отца стали жестче, и невысокая фигура поджаристей. Он нравился мне таким, в солдатской поношенной форме. Вот только разговоры опять начались домашние, с надоевшими наказами, как следует мне вести себя.

Вскоре отец ушел на обед. А потом и мы с Вакой оказались в гостях у хлебореза Соломина, возле походного котла, из которого струился одуряющий аромат борща.

— А это кто такой? Вроде на довольствии не состоит? — громко спросил Соломин, наклонясь к Ваке грузным телом.

Вжав голову в плечи, Вака