Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Маша? — выкрикнул Степан. — Неужели Маша? Ух, какая ты стала! — И, захохотав, схватил ее за руки, как старую знакомую, школьную подругу, крутнул вокруг себя. — Хорошо тебя кормят! Конечно, Украина! Сала полные короба имеете!

Маша тоже засмеялась.

Я поняла, что Степан знает о ней больше, чем я: сообщили через радиста, когда и с какой целью ее посылают сюда.

Это меня успокоило: вон как серьезно все поставлено! Вон откуда будут следить за их работой! Я повеселела. Но увидела на Степане грязную майку, и мне стало стыдно за него перед Машей, будто я могла постирать майку, но не сделала этого по лености.

Мы отошли в тень под яблони, так как солнце палило безжалостно, и сели на траву. Я передала приветы от родных и сообщила деревенские новости. Они, пожалуй, были одинаковые, что в моей деревне, под Лоевом, что в Степановой, под Комарином.

Маша не постеснялась лечь. Конечно, после такой дороги тут, в саду, в тени, нелегко было удержаться, чтоб не растянуться на прохладной земле. Но я подумала: деревенская девушка не легла бы так перед парнем.

Машу смешили мои рассказы. Она оживилась, в глазах появился удивительный, радостный блеск. Пожаловалась Степану:

— С сестрой твоей, Степан, ходить невозможно. Летит как дикая коза. Она просто меня запарила!

Боже мой! Лучше бы она молчала! Разве это комаринская речь! Любая неграмотная баба поймет, что тут что-то не так. Интересно, какая у них легенда для ее пребывания тут, в городе? Но об этом я могу спросить только у Степана, когда останемся наедине. А когда и как мы сможем остаться?

— Хозяин, кормить гостей будешь? Как я проголодалась! Вола з’ила б.

Я встрепенулась. Два дня в рот ничего не брала, а тут проголодалась. Хотя вообще я понимала ее: дошли до цели, она познакомилась с тем, кто будет ее руководителем, и он, безусловно, понравился ей — простой, спокойный, уверенный, и все вообще выглядело проще, чем ей представлялось, — вот и наступила душевная разрядка, забыты вчерашние переживания, возникло убеждение, что впредь все будет хорошо, потому и аппетит вернулся — поесть, видно, любит, не была бы такая гладкая.

Но понимание этого и рассудительность не облегчали мое состояние. Наоборот. Снова, как и вчера утром, словно весенний сорняк в поле, нарастала мучительная ревность. Я уйду, а она останется тут… Кровь ударила в голову. Чтоб не выдать себя и побыть наедине со Степаном, как-то успокоиться, я оказала:

— Пойдем, Степан, приготовим поесть. Я яиц принесла. Мать передала. Мы и в самом деле проголодались. Как позавтракали у дядьки в Борщовке…

В кухне Степан, радостно возбужденный, что мне тоже не понравилось, обнял меня и поцеловал. Я не оттолкнула его, нет, но и не прижалась, не поцеловала так, как мечтала об этом три недели. Осторожно, чтоб он не обиделся, отстранилась и спросила:

— Кто она?

— Здорова была! — удивился Степан. — Ты ее привела, а у меня спрашиваешь, кто она.

— Кем она будет тут, в городе?

— Об этом мы еще подумаем. Есть надежный план. Хорошие документы. Надо было посмотреть на нее…

— Она будет жить тут, у тебя?

Степан сначала посмотрел на меня серьезно, как бы недоуменно, потом рассмеялся!

— Вон ты о чем! А, чтоб вам… О чем вы только, бабы, думаете? В такое время, когда не знаешь, будешь ли жив завтра… Я о деле думаю: как лучше выполнить задание?

Стыдно мне сделалось: действительно, неуместно, недостойно для партизанки выдавать так открыто свои женские страхи и чувства. Отступила я своеобразно, не без особой хитрости:

— Степанка, скинь майку, надень сорочку. Ты погляди, какая она грязная. Неловко перед гостьей.

— Валька, я рабочий человек. Паровозник. — Он снова обнял меня и серьезно, искренне, доверительно прошептал: — Не бойся. Не будет она тут жить.

— Я не боюсь.

— Неразумно было бы так рисковать. Можно провалиться сразу всем. А кому это надо? Я сегодня же отведу ее на квартиру. Только накормим. Для хозяйки: поведу к ее же, Машиной, тетке.

Как стало сразу легко, хорошо! Вернулась та радость, о которой я мечтала бессонными ночами, под гудение комаров, под шум сосен. Теперь уже я сама горячо поцеловала Степана.

Майку он не снял, наверно, потому, что не было чистой, но надел клетчатую сорочку; в сорочке этой он выглядел мальчишкой, такой конопатый озорник, отнюдь не городской, наш, деревенский, весельчак, танцор, к которому всегда липнут девчата. Подумала об этом, и снова глупое сердце мое тревожно екнуло. Но уже не так, на один миг. Я любовалась своим Степаном. «Он мой, мой, мой!» — хотелось крикнуть на весь мир. Не отводила от него глаз. Ему даже неловко стало, он спросил:

— Что ты глядишь так, Валька?

— Красивый ты.

— Да ну тебя!.. Где ты научилась комплименты говорить?

Мы подожгли в плите щепу и стали жарить яичницу на сале. Яичницей занималась я, Степан чистил лук и нарезал хлеб. За луком он сходил на огород, и я проследила за ним в окно и порадовалась, что возле Маши он не остановился.

Степан вернулся с луком и сообщил шепотом:

— Спит.

Жаря яичницу, накрывая стол, я рассказывала о наших происшествиях за два дня: Степану надо знать, что новая разведчица умеет, на что способна, в чем ее сила, в чем слабости. Безусловно, о слабостях я говорила больше — о том, что войны она не видела, убитых, раненых не видела и условий здешних не знает, о народе, оказавшемся в оккупации, неуважительно высказывалась, будто все люди, что живут тут, враги. Ума надо не иметь, чтоб так думать. Одним словом, из рассказа моего выглядела она не такой героиней, как о ней могли подумать, да и сама я так думала, когда встретила ее на Ржавом болоте и в первые дни в лагере, когда она, Маша, очаровывала партизан своими песнями.

Степан слушал меня внимательно, но не выдержал, усмехнулся:

— А мне передали — опытная разведчица.

— Опытная? — удивило меня, что оттуда, с Большой земли, так передали. Не верить им нельзя. Если опытная, то это хорошо, можно не так бояться за них… за Степана. Но вместе с тем я чувствовала себя как бы обиженной: выходит, Маша забавлялась со мной, как с маленькой, за нос водила, дурачила?

Обед был готов, и я пошла ее будить. Спала она крепко, лежала на правом боку, по-солдатски подложив кулак под голову. Меня поразило ее лицо: оно казалось еще привлекательнее, и привлекательность эта была не яркая,