Книга воспоминаний - Петер Надаш

к чему-то подобному. Свой рот они словно бы делают нижайшим рабом моего тела. И на этом, собственно, и кончается наша непритязательная история. К таким женщинам я чувствую жалость, хотя на практике веду себя с ними самым безжалостным образом. Ближе всех мне женщины третьего типа. Обычно полнотелые, как бы более плотные. Крупные, веселые, гордые, импульсивные, своенравные, легкомысленные. Приготовления проходят вяло. Так крупные звери, ходя по кругу, примериваются друг к другу. Мы сходимся без лишних сантиментов. Однако неистовая, бурно взмывающая кривая блаженства то и дело прерывается лобовым столкновением двух агрессивностей. В такие моменты шум сражения зловеще смолкает. Эти поражающие своим простором и залитые ослепительным светом плато остановленного времени очень дороги для меня. Они следуют одно за другим непредсказуемо и капризно и, подвергая тяжелому испытанию мой готовый контролировать все инстинктивное трезвый расчет, создают впечатление, будто мы стремимся покорить не единственный видимый пик, а необозримую череду горных хребтов. И действительно, кажется, вы на плато, почти начисто лишенном растительности. Но это не просто привал, место отдыха, где подкрепляются едой и питьем, собираются с силами. Это место, где женщины вдруг ощущают, что им чего-то не хватает. Чувствуют жажду, утолить которую я не в силах. И словно при свете молнии мгновенно осознавая свое положение, выходят из него таким образом, что в экстатической ярости, совершая насилие над собой, изгоняют меня оттуда, куда допускают затем мой рот. Потому что у них и в мыслях нет терпеть неудачу из-за каких-то моих причуд. Как будто, столкнувшись с моей неприступностью, они кричат мне: не хочешь? тогда получи! Они хотят того, что им причитается, и я понимаю их. В этой новой ситуации я могу позволять себе толику смирения, и не только потому, что игра доставляет и мне удовольствие, а также не потому, что мне все же не приходится касаться их губ, но и по той причине, что мне известно заранее: через несколько минут наслаждения этой затеянной мне в отместку игрой они потеряют самообладание, и на волне взаимно умноженного наслаждения я вернусь на свое место. Так возникает взаимосвязь между нехваткой и излишеством. Они, как и я, реалисты. Ибо знают, что желательное жизненное равновесие создается не из идеальных данностей, а из тех, что имеются в нашем распоряжении. И в этой изобретательности мы с ними сообщники и товарищи. Мы вместе плюем на все идеалы мира, испытывая некоторую жалость к тем, кто мучается их поисками. Этим женщинам я благодарен. А они благодарны мне за то, что им не нужно скрывать от меня свой откровенный эгоизм. Конечно, я мог бы прожить и без них, ибо опыт подсказывает мне, что нет в мире пустоты, которую невозможно заполнить, и все же я говорю, что именно эти женщины поддерживают во мне интерес к жизни.

Именно о таких, а возможно, и более щекотливых подробностях я должен бы говорить сам с собой. Но, к сожалению, человек так устроен, что не способен с собой разговаривать. И все такого рода попытки – не более чем наивные опыты духовного детства.

Разумеется, я тоже больше любил другого дедушку моего умершего друга – деда по материнской линии. Точнее, то была не любовь, а некое чувство, лестное для моего самолюбия. Он общался и обращался со мной, как будто я вовсе не был неуклюжим, физически и ментально, подростком. Возможность для этих бесед давала его привычка к продолжительным послеобеденным прогулкам по окрестностям. Он гулял, степенно выбрасывая перед собой свою длинную, с костяной ручкой трость, и когда мы случайно встречались, он, опершись на трость и склонив поседевшую голову, слушал меня с тем вниманием и тем сочувственным снисхождением, с которыми привык относиться к ближним. Он прерывал меня своими замечаниями, одобрительно кивал, рассудительно хмыкал или предостерегающе качал головой, подталкивая меня на такую дорожку, на которую сам я мог бы ступить лишь под влиянием очень сильных внутренних побуждений. Его участливость порой так смущала меня, что, бывало, я даже избегал его или, пробормотав при встрече вежливое приветствие, старался поскорей улизнуть.

В юности в своих интеллектуальных побуждениях все мы испытываем то же стыдливое своеволие, что и в побуждениях сексуальных. Он никогда ничего не навязывал мне. Никогда ни на чем не настаивал и ни к чему не склонял. И именно эта возможность добровольного самораскрытия снова и снова притягивала меня к нему.

Мы прямо или в завуалированной форме разговаривали с ним о политике, и однажды он мне сказал, что, по мнению одного трезвомыслящего философа, которого я не смогу прочесть, ибо свои труды он писал по-английски, в человеческом обществе важно не то, что большинство имеет столько же прав, что и правящее меньшинство. Хотя это, несомненно, так. Но если бы развитие общества регулировалось только этим социальным принципом, жизнь состояла бы из сплошной борьбы и ни люди, ни страны никогда не имели бы шансов прийти к согласию. А мы знаем, что это не так. И не так потому, что существует в мире еще безграничная доброта, и каждый, будь то подданный или правитель, в равной мере хотел бы к ней приобщиться. Существует, сказал он, потому что стремление к равновесию, симметрии и согласию по меньшей мере столь же сильно в нас, как жажда власти, завоевываемой в борьбе, и тотальной победы над противником. И мы должны понимать, что даже ощущение недостатка равновесия и согласия свидетельствует о существовании этой доброты.

Я, конечно, не мог запомнить эту непростую мысль, не говоря уж о том, чтобы понять ее, но позднее, когда я наткнулся на книгу этого выдающегося мыслителя, я, задохнувшись от неожиданности, обнаружил в ней это знакомое место.

И теперь, спустя много лет вновь достав и разложив перед собой старые фотографии, я, как раз в связи с этой сложной, казалось бы, мыслью, вроде бы начинаю догадываться, почему я чурался той симметрии в чертах моего деда, которую другие находили, наоборот, привлекательной.

Прямую, до одеревенелости, осанку – первое, что неприятно поражало в дедушке – вряд ли можно считать его врожденным качеством. Это скорее дань моде, да и профессии, которая прямо предписывала такую выправку, а кроме того, известно, что в те времена, когда съемки производили с долгой экспозицией, нужны были разного рода невидимые подпорки и полная неподвижность. Но есть среди фотографий и два моментальных снимка. Один сделан на итальянском фронте в каком-то импровизированном окопе. Для этой цели использовано было естественное ущелье – дно окопа и отвесные стенки состояли из наслаивающихся друг