Лагум - Светлана Велмар-Янкович

полностью посвятил себя своим обязанностям, число которых только росло. В те годы случилось так, что этот, все более авторитетный университетский профессор оказался единственной подходящей персоной, которая будет консультировать королевский двор по вопросам искусства, прежде всего, изобразительного. В то время обнаружилась необходимость пополнить дворцовую коллекцию, а потом, когда будет переделано множество связанных с этим дел, открыть дворцовую художественную галерею. Кроме того, похоже, что одинокому принцу Павлу Карагеоргиевичу I[68], не приспособленному к Сербии, но, по сути дела, настоящему владельцу дворцовой коллекции, был необходим подходящий собеседник.

Как только карьера господина Павловича стремительно пошла в гору, в мою жизнь вошло слово, которое подразумевало мое растущее напряжение, слово, которое больше чувствовалось, чем произносилось, но и в значение которого я не верила, хотя оно налагало на меня все больше обязательств. Слово было совершенно обычное, прилагательное женского рода: безупречная, и оно должно было сопутствовать моей личности. То есть, ожидалось, что я буду не только безупречной матерью и безупречной супругой, но и безупречно невидимой сотрудницей и безупречно видимой спутницей, безупречно элегантной гостьей эксклюзивных приемов и безупречно sophisticated[69] хозяйкой настолько же эксклюзивных раутов, безупречно обаятельной собеседницей и безупречно сдержанным эскортом.

Это было убийственно.

Я даже не пыталась сорваться с того колеса, на котором меня Душан распял из наилучших побуждений, ни восстать против этого, все более жесткого требования к моему воплощению во множестве безупречных форм. Напряжение сминало меня, но я ни разу не оступилась и замечала свою усталость, возможно, только в утренние, украденные мгновения, проведенные за столиком, в тишине: теперь я была той, что вставала первой, до Душана, даже раньше всей прислуги, чего никто не мог ни предположить, ни поверить в такое. Я слыла дамой, которая наслаждается блаженством и роскошью.

Я держала руку на столике, худую и ухоженную, сейчас пила свой сок и чай с молоком, без сахара, с бисквитом, а столешница красного дерева была преданной и дружественной, иногда даже теплой, хотя обычно я не успевала к ней ни прислушаться, ни погладить ее, ни поблагодарить, потому что уже входила, с множеством извинений, наша Катица, кухарка, чтобы договориться о меню завтрашних обедов, потом прибывала Fräulein Эвица с докладами о Веле, которые я уже слышала сегодня утром, когда заходила к детям, но теперь это были официальные доклады; разумеется, и Madame Анна никогда не упускала возможность обратить мое внимание на детали, хорошие или скверные, в основном, всегда хорошие, даже отличные, во вчерашнем поведении Марии, она конструктивная и терпеливая, прилежная, часами может складывать кубики, пока не добьется желаемого, и акварелью работает хорошо, полностью закрашивает пустые формы, да, легко усваивает трудовые навыки; годы шли, Fräulein Эвица отправилась дальше, призывать к порядку других младенцев, вторжения Fräulein в мои утренние мгновения заменила массажистка, симпатичная высокая русская, эмигрантка, госпожа Слупски, у нее была гибкая и сильная рука, я не должна была иметь ни грамма жира, а походка — Душан этого ожидал — должна была оставаться плавной, как у юной девушки, Madame Анна теперь утверждала, что Веля даже приблизительно не такой прилежный, как Мария: ему требуется строгий контроль, маленькому обаятельному ленивцу, озорнику и при этом эгоистичному, утро с ними пролетало без передышки для меня, а ближе к полудню, перед обедом около детей, а потом в обед с Душаном, приносили записки из ателье Живки Данкучевич и из «Ребекки», каждый торжественный выход требовал нового туалета, давал о себе знать и сапожник из «Лектрес», делавший мне в Белграде на заказ самые легкие туфли, настоящие волшебные туфельки, в которых можно было летать, а во второй половине дня надо было идти на открытие той или иной выставки, на лекцию, на концерт, на какое-нибудь важное soirée, мы это не можем пропустить, говорил Душан, беспрерывно увеличивая число моих обязанностей: собственно говоря, я на него работала, как поденщица, при этом с удовольствием. Когда вечером мне не надо было выходить, после часов, проведенных с детьми, рядом с которыми я отдыхала, я превращалась в преданную сотрудницу господина профессора Павловича, которая должна была заботиться о публикациях в иностранной прессе, касавшихся событий в жизни изобразительного искусства Европы, прежде всего, Бельгии и Голландии, но и Франции, и Италии, а также Дании, вести переписку с тамошними музеями и частными галереями, так как эта переписка должна была оставаться строго конфиденциальной, не попадая в руки секретарш, а в последнее время Душан мне поручал и исправление первых вариантов его критических заметок, которые действительно становились все лучше и лучше. Блестящими. «Благодаря и тебе», — говорил мой строгий муж, умевший меня похвалить, довольный тем, что он называл моим тонким чувством языка и стиля. «Нет лучшего редактора, чем ты, — говорил он, — у тебя особый дар».

Может быть, его доверие к тому, что он назвал моим особым даром, и заставило, ровно в середине четвертого десятилетия XX века, выдвинуть и это требование: пришло время, считал он, дети уже не такие маленькие, — чтобы я в качестве преподавателя, — разве это не моя профессия, — попыталась пробудить в юношестве интерес к родному языку. Я могла бы и это.

Замысел мгновенно превратился в капкан, в который я попала с наслаждением, хотя знала, что и профессия обязательно станет еще одной формой моей деятельности, к которой будет применим тот страшный эпитет — безупречная. Причем это занятие сразу же стало и формой, которая наполняла меня такой самоотверженностью, что угрожала добиться для себя многих преимуществ, во мне. Сначала помощник учителя, а потом учитель в Третьей мужской гимназии, перед каждым уроком я боялась наверняка больше, чем мои ученики старших классов. Они, полагаю, вообще не боялись, поглощенные оценкой моих ног. Я старалась в этих интеллектуально созревших юношах, изрядно буйных, пробудить хотя бы любопытство к явлениям языка, что свидетельствовало и о моей недостаточной притязательности. И о тщеславии, разумеется. Надо было беспрерывно придумывать, как этих стихийных смутьянов, — в первую очередь интересующихся политическими событиями, потому что Европу уже изрядно потряхивало от начавшихся упражнений в насилии, Королевство Югославия сотрясалось от шума и ярости (разве эта метафора, позаимствованная у Фолкнера, не подходит буквально к любому моменту нашего безумного века?) — увлечь и занятиями литературой, и, что еще труднее, занятиями грамматикой и синтаксисом. Я уже и не помню, как мне удалось все-таки заинтересовать большинство из них и даже внушить им некоторую страсть: помню,

(Красотой, мама, своей красотой. Этим ты внушала им страсть. С тех пор, как себя помню, я смотрю на это чудо,