Неточка Незванова - Федор Достоевский

Минут через десять она выдумала новое обольщение, тотчас жевышла и воротилась с запасом кренделей, пирожков, – одним словом, переменилаоружие. Но Фальстаф был хладнокровен, потому, вероятно, что был слишком сыт. Ондаже и не взглянул на кусок кренделя, который ему бросили; когда же княжнаснова очутилась у заветной черты, которую Фальстаф считал своей границей,последовала оппозиция, в этот раз позначительнее первой. Фальстаф поднялголову, оскалил зубы, слегка заворчал и сделал легкое движение, как будтособирался рвануться с места. Княжна покраснела от гнева, бросила пирожки иснова уселась на место.

Она сидела вся в решительном волнении. Ее ножка била ковер,щечки краснели как зарево, а в глазах даже выступили слезы досады. Случись же,что она взглянула на меня, – вся кровь бросилась ей в голову. Она решительновскочила с места и самою твердою поступью пошла прямо к страшной собаке.

Может быть, в этот раз изумление подействовало на Фальстафаслишком сильно. Он пустил врага за черту и только уже в двух шагахприветствовал безрассудную Катю самым зловещим рычанием. Катя остановилась былона минуту, но только на минуту, и решительно ступила вперед. Я обомлела отиспуга. Княжна была воодушевлена, как я еще никогда ее не видала; глаза ееблистали победой, торжеством. С нее можно было рисовать чудную картинку. Онасмело вынесла грозный взгляд взбешенного бульдога и не дрогнула перед егострашной пастью; он привстал. Из мохнатой груди его раздалось ужасное рыкание;еще минута, и он бы растерзал ее. Но княжна гордо положила на него своюмаленькую ручку и три раза с торжеством погладила его по спине. Мгновение бульдогбыл в нерешимости. Это мгновение было самое ужасное; но вдруг он тяжелоподнялся с места, потянулся и, вероятно взяв в соображение, что с детьми нестоило связываться, преспокойно вышел из комнаты. Княжна с торжеством стала назавоеванном месте и бросила на меня неизъяснимый взгляд, взгляд пресыщенный,упоенный победою. Но я была бледна как платок; она заметила и улыбнулась.Однако смертная бледность уже покрывала и ее щеки. Она едва могла дойти додивана и упала на него чуть не в обмороке.

Но влечение мое к ней уже не знало пределов. С этого дня,как я вытерпела за нее столько страха, я уже не могла владеть собою. Я изнывалав тоске, тысячу раз готова была броситься к ней на шею, но страх приковывалменя, без движения, на месте. Помню, я старалась убегать ее, чтоб она не видаламоего волнения, но когда она нечаянно входила в ту комнату, в которую яспрячусь, я вздрагивала и сердце начинало стучать так, что голова кружилась.Мне кажется, моя проказница это заметила и дня два была сама в каком-то смущении.Но скоро она привыкла и к этому порядку вещей. Так прошел целый месяц, которыйя весь прострадала втихомолку. Чувства мои обладают какою-то необъяснимоюрастяжимостью, если можно так выразиться; моя натура терпелива до последнейстепени, так что взрыв, внезапное проявление чувств бывает только уж вкрайности. Нужно знать, что во все это время мы сказали с Катей не более пятислов; но я мало-помалу заметила, по некоторым неуловимым признакам, что все этопроисходило в ней не от забвения, не от равнодушия ко мне, а от какого-тонамеренного уклонения, как будто она дала себе слово держать меня в известныхпределах. Но я уже не спала по ночам, а днем не могла скрыть своего смущениядаже от мадам Леотар. Любовь моя к Кате доходила даже до странностей. Один разя украдкою взяла у ней платок, в другой раз ленточку, которую она вплетала вволосы, и по целым ночам целовала их, обливаясь слезами. Сначала меня мучило дообиды равнодушие Кати; но теперь все во мне помутилось, и я сама не могла датьсебе отчета в своих ощущениях. Таким образом, новые впечатления мало-помалувытесняли старые, и воспоминания о моем грустном прошедшем потеряли своюболезненную силу и сменились во мне новой жизнью.

Помню, я иногда просыпалась ночью, вставала с постели и нацыпочках подходила к княжне. Я заглядывалась по целым часам на спящую Катю прислабом свете ночной нашей лампы; иногда садилась к ней на кровать, нагибалась клицу ее, и на меня веяло ее горячим дыханием. Тихонько, дрожа от страха,целовала я ее ручки, плечики, волосы, ножку, если ножка выглядывала из-пододеяла. Мало-помалу я заметила, – так как я уже не спускала с нее глаз целыймесяц, – что Катя становится со дня на день задумчивее; характер ее стал терятьсвою ровность: иногда целый день не слышишь ее шума, другой раз подымаетсятакой гам, какого еще никогда не было. Она стала раздражительна, взыскательна,краснела и сердилась очень часто и даже со мной доходила до маленькихжестокостей: то вдруг не захочет обедать возле меня, близко сидеть от меня, какбудто чувствует ко мне отвращение; то вдруг уходит к матери и сидит там поцелым дням, может быть зная, что я иссыхаю без нее с тоски; то вдруг начнетсмотреть на меня по целым часам, так что я не знаю, куда деваться отубийственного смущения, краснею, бледнею, а между тем не смею выйти из комнаты.Два раза уже Катя жаловалась на лихорадку, тогда как прежде не помнили за нейникакой болезни. Наконец вдруг в одно утро последовало особое распоряжение: понепременному желанию княжны, она переселилась вниз, к маменьке, которая чуть неумерла от страха, когда Катя пожаловалась на лихорадку. Нужно сказать, чтокнягиня была очень недовольна мною и всю перемену в Кате, которую и оназамечала, приписывала мне и влиянию моего угрюмого характера, как онавыражалась, на характер своей дочери. Она уже давно разлучила бы нас, нооткладывала до времени, зная, что придется выдержать серьезный спор с князем,который хотя и уступал ей во всем, но иногда становился неуступчив и упрям донепоколебимости. Она же понимала князя вполне.

Я была поражена переселением княжны и целую неделю провела всамом болезненном напряжении духа. Я мучилась тоскою, ломая голову надпричинами отвращения Кати во мне. Грусть разрывала мою душу, и чувствосправедливости и негодования начало восставать в моем оскорбленном сердце.Какая-то гордость вдруг родилась во мне, и когда мы сходились с Катей в тотчас, когда нас уводили гулять, я смотрела на нее так независимо, так серьезно,так непохоже на прежнее, что это даже поразило ее. Конечно, такие переменыпроисходили во мне только порывами, и потом сердце опять начинало болетьсильнее и сильнее, и я становилась еще слабее, еще малодушнее, чем прежде.Наконец в одно утро, к величайшему моему недоумению и радостному смущению,княжна воротилась наверх. Сначала она с безумным смехом бросилась на шею кмадам Леотар и объявила, что опять к нам переезжает, потом кивнула и мнеголовой, выпросила позволение ничему не учиться в это утро и все утропрорезвилась и пробегала. Я никогда не видала ее живее и радостнее. Но к вечеруона сделалась тиха, задумчива и снова какая-то грусть отенила ее прелестноеличико. Когда княгиня пришла вечером посмотреть на нее, я видела, что Катяделает неестественные усилия казаться веселою. Но, вслед за уходом матери,оставшись одна, она вдруг ударилась в слезы. Я была поражена. Княжна заметиламое внимание и вышла. Одним словом, в ней приготовлялся какой-то неожиданныйкризис. Княгиня советовалась с докторами, каждый день призывала к себе мадамЛеотар для самых мелких расспросов о Кате; велено было наблюдать за каждымдвижением ее. Одна только я предчувствовала истину, и сильно забилось моесердце надеждою.