Миледи Ладлоу - Элизабет Гаскелл

лицом к стене. Но и этого ей, видимо, показалось мало, чтобы отрешиться от света дня и всего нашего суетного безмятежного мира: слабыми, дрожащими руками она закрыла лицо платком. Я не услышала ни возражения, ни жалобы – ни звука!

Я повторила ей слова милорда – мол, Клеман не сегодня завтра вернется, устроит нам сюрприз! Я сама в это не верила, но кто знает… И что еще могла я сказать? Пожалеть ее? Но жалость была бы непростительной дерзостью с моей стороны, ведь мадам тщательно скрывала свои чувства. Она не прервала меня, но промолчала, не хуже меня понимая, что слова мои ничего не значат.

По счастью, Медликотт принесла мадам ее завтрак и тем дала мне благовидный предлог удалиться.

С того дня я не находила себе места и чувствовала себя едва ли не обязанной воплотить в жизнь ту радужную картину, которую я нарисовала для мадам де Креки. Она перестала вставать с постели – не из-за болезни, а из-за утраты надежды: для чего делать над собой усилие, вставать, одеваться? Или есть. У нее пропал аппетит. Есть, чтобы жить – чтобы продлить отчаяние?.. Впрочем, не имея воли к сопротивлению, она позволяла Медликотт кормить ее.

Не знаю, сколько так продолжалось – недели, месяцы… я потеряла счет времени. Меж тем, по словам Медликотт, у мадам де Креки чрезвычайно обострился слух благодаря привычке постоянно прислушиваться к любому необычному звуку в доме. Медликотт отличалась тонкой наблюдательностью, когда дело касалось тех, на кого распространялась ее забота. Однажды она в подтверждение своих слов подала мне знак, привлекая мое внимание: и точно, взгляд мадам скользнул вбок, и она на миг затаила дыхание, но незнакомые шаги за дверью удалились в сторону кабинета милорда, и мадам, задрожав, тихо выдохнула и смежила веки.

Наконец управляющий имениями де Креки – тот самый старик-интендант, который, если вы помните, доставил Клеману известие о судьбе Виргинии, побудившее молодого человека вернуться в Париж, – вновь пришел в наш дом на Сент-Джеймс-сквер и попросил доложить мне о нем. Я поспешила спуститься к нему в комнату экономки, чтобы его не вздумали привести ко мне, – боялась, как бы мадам не услышала.

Я вижу его словно наяву!.. Старик стоял, держа перед собой свою шляпу, и, когда я вошла, медленно поклонился мне – так низко, что лицом коснулся тульи. Столь церемонный поясной поклон предвещал недоброе. Старик молча ждал, пока я заговорю с ним.

– Вы получили какое-то известие? – спросила я.

Старик нередко заходил к нам в дом узнать, нет ли вестей из Франции; раз или два я говорила с ним, но в тот день он впервые сам попросил дозволения говорить со мной.

– Да, мадам, – ответил он, понурив голову, точно провинившийся ребенок.

– Дурное! – в ужасе воскликнула я.

– Дурное.

Я чуть было не рассердилась на него за бесстрастный тон, каким он повторял за мной, но внезапно увидела, как крупные стариковские слезы скатились по его морщинистым щекам на обшлага бедного, ветхого сюртука.

Я спросила, откуда у него дурные вести, – мне не хватило духу сразу спросить, что случилось. Старик Флешье рассказал, что накануне вечером, переходя на другую сторону улицы Лонг-Акр, он столкнулся с одним знакомым, который, как и он сам, долгое время служил семье де Креки и управлял их имуществом, только не в провинции, а в Париже. Теперь оба оказались в Англии на положении эмигрантов: Флешье зарабатывал салатами для званых обедов и жил довольно сносно; его соотечественник Лефевр стал давать уроки танцев. Один из них позвал другого к себе на квартиру, и, когда они поведали друг другу о своих приключениях, Флешье спросил, не слыхать ли чего о месье де Креки.

Клеман погиб – на гильотине. Виргиния тоже.

Сообщив мне об этом, Флешье умолк – его душили слезы. Я и сама едва не ушла тотчас же в свою комнату, где могла бы дать волю слезам. Но старик попросил моего позволения привести ко мне своего товарища Лефевра, которого он оставил в сквере возле дома, на случай если я пожелаю выслушать все из первых уст. Впоследствии мне довелось узнать многие подробности, восполнившие тот первый рассказ и окончательно укрепившие меня в убеждении – и тут я возвращаюсь к своей исходной мысли, – что низшим сословиям нельзя безоглядно доверять – нельзя раздавать опасное орудие образования кому попало!.. Такова мораль, которую я вывожу из печальной истории де Креки, и все сказанное до сих пор служит лишь долгой преамбулой к трагической кульминации».

Приступая к рассказу о гибели месье де Креки, миледи в попытке унять волнение подошла сзади к моему изголовью, поправила подушки и вдруг заметила, что я плачу (в то время глаза у меня вечно были на мокром месте).

– Бедное дитя! – сказала она и поцеловала меня в лоб, словно благодаря за сочувствие к ее давней печали.

«Очутившись на французском побережье, – начала миледи, – Клеман без труда перебрался в Париж. В те дни легче было попасть в столицу, чем покинуть ее. Он появился под видом нормандского крестьянина с тележкой овощей и фруктов (которые в действительности прибыли по Сене на барже). Для этого ему пришлось сперва поработать грузчиком – вместе с другими выгружать и расставлять товар на пристани. Дождавшись перерыва на завтрак, когда остальные работники разбрелись по закусочным близ старого цветочного рынка, Клеман не спеша пошел прочь от набережной по улице, которая, пропетляв по Латинскому кварталу, наконец привела его на Рю л’Эколь де Медесен, откуда он свернул в грязный проулок – поистине гнусное место, как я слыхала, на задворках ужасного аббатства[52], где представители многих лучших фамилий Франции томились в ожидании смерти. Но там жил один старик, на чью верность Клеман возлагал большие надежды. Кажется, прежде этот старик был садовником у де Креки, то есть ухаживал за тем самым садом позади их парижского дома, где мальчиком Клеман играл с Урианом. Несмотря на окружающее убожество, молодой человек не мог не радоваться, что отыскал жилище старика: сойдя в Дьеппе на берег, он задержался в Нормандии дольше, чем хотел, пока добывал себе одежду, которая не привлекла бы внимания столичных душегубов, повсюду высматривавших аристократов.

Старый садовник был человек надежный и верный. Он спрятал Клемана на чердаке и обязался принести ему новое платье, более подобающее жителю Парижа, чем костюм нормандского разносчика овощей. Через два дня, когда они убедились, что кругом все спокойно, Клеман отправился на поиски Виргинии.

Он обнаружил ее в доме вдовы их бывшего привратника,