В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин

— Да-да, это оно… Такъ вотъ они зачѣмъ запирались! А меня прочь, долой! Меня, какъ собаку какую, вонъ изъ дому вышвырнетъ! А-а! — И Пелагея Сергѣевна заметалась по комнатѣ, издавая дикіе звуки.

Въ дверяхъ показалась Фицка.

— Проснулся баринъ, — доложила она.

Пелагея Сергѣевна подлетѣла къ ней.

— Ты что смотришь? Гдѣ нужно, тамъ тебя нѣтъ, а? — И увѣсистая пощечина досталась на утренній завтракъ наперсницѣ.

— Она мнѣ тычетъ въ носъ: «проснулся». Я и безъ тебя знаю, что проснулся, а больше-то ты ничего не знаешь.

Наперсница съежилась и молчала, Амалія Христофоровна щурила глазки.

Бабинька не могла успокоиться.

— Западню строятъ! — кричала она. — Они мерзавку эту изъ Москвы выпишутъ: она распутничать станетъ у меня въ домѣ!..

Послышались шаги въ корридорѣ.

— Матушка, барынька, — пропищала Фицка, — Григорiй Иванычъ идутъ-съ.

XXVI.

Вошелъ докторъ.

— Что вы, матушка? — пробасилъ онъ и поцѣловалъ руку Пелагеи Сергѣевны: —плохо что-ли больному?

Бабинька все еще не успокоилась, и даже не нашлась, что отвѣтить въ первую минуту.

— Какъ больной-то нашъ? — спросилъ докторъ.

— Не знаю, Григорій Иванычъ, ничего я теперь не знаю, — выговорила она, разведя руками въ разныя стороны. — Я за вами послала; вѣдь надо же этому конецъ положить. Амалія Христофоровна, скажите, чтобъ подали чаю Григорью Ивановичу.

Нѣмка поняла, что ей слѣдовало удалиться.

Когда она вышла, бабинька схватила доктора за руку и подвела къ дивану.

— Сядьте, сядьте, Григорій Иванычъ, — заговорила она: — вы не повѣрите, Николинька совсѣмъ теряется, у него отуманился разсудокъ.

— Гм! — промычалъ сѣрый господинъ.

— Да, да, омрачился разсудокъ. Онъ на меня кинулся вчера; я думала, прибьетъ меня, — ей-богу. Въ глазахъ такое выраженіе страшное…

— Да, чтожь это съ нимъ? спросилъ докторъ безстрастнымъ тономъ.

— Ума не приложу. Вы знаете его любовь ко мнѣ, повиновеніе всегдашнее: могъ-ли онъ когда подумать о томъ, чтобъ возстать на меня? Вчера, видите, этого сквернаго мальчишку, умника-то нашего, Бориса Николаича, за мерзости какія-то оставили въ гимназіи. Къ обѣду нѣтъ; пятый, шестой часъ, — все нѣтъ. Вотъ я въ седьмомъ часу иду къ Николинькѣ и въ разговорѣ, такъ, сказала, что нѣтъ его. И что бы вы думали, Григорій Иванычъ? Онъ какъ подымется на меня, и ну кричать: «вы лжете; вы клевещете на него! Я ему вѣрю больше, чѣмъ вамъ. Вы мнѣ умереть спокойно не дадите. Вы меня мучите, живымъ въ гробъ заколачиваете..» Я ушамъ своимъ не вѣрила. Точно бѣлены объѣлся, точно духъ въ него засѣлъ какой-то.

— Ничего, сударыня, осядется.

— И все это мерзкій мальчишка натворилъ. Но слушайте, это еще не все. Приподнялся онъ на кровати и кричитъ на меня; въ эту самую минуту входитъ сынокъ возлюбленный. Я не могла вытерпѣть, выбѣжала бѣгомъ изъ спальни. А они тамъ заперлись, битыхъ три часа шептались, и — что бы вы думали? — онъ ему пакетъ какой-то отдалъ; тотъ его наверху у себя читалъ. Вѣдь это завѣщаніе. Какой же можетъ бытъ другой пакетъ, скажите на милость?!..

— Можетъ бытъ, и оно, — промычалъ докторъ.

— Оно, непремѣнно оно! — Бабинька вскочила съ мѣста и заходила по комнатѣ.

— Что же это будетъ, Григорій Иванычъ? Вѣдь онъ теперь, Богъ знаетъ, что натворитъ. Умъ у него помрачился. Онъ мнѣ ничего не скажетъ.

— Можно все узнать, сударыня, — пробасилъ докторъ: — Онъ, вѣдь, не убѣжитъ отъ васъ. Ну, чтожь изъ того, что отдалъ сыну пакетъ?

— Какъ что, Григорій Иванычъ? Зачѣмъ онъ отдалъ, когда ему нужно въ бюрѣ лежать? Что они такое замышляютъ? Вѣдь, замышляютъ же они что-нибудь? — добивалась бабинька, наступая на доктора.

Онъ поднялъ на нее глаза, повелъ бровями и проговорилъ:

— Вздоръ все, матушка, нечего пустяковъ бояться. Что бы они тамъ ни замышляли, все выйдетъ одинъ болтунъ, кавардакъ. Ну что можетъ вашъ сынъ противъ васъ замыслить? Завѣщаніе, что-ли, перемѣнить? Да какъ же онъ его измѣнитъ? Васъ что-ли отстранить? Такъ кого же онъ, сударыня, при дѣтяхъ-то оставить — Мироновну или Палашку какую-нибудь?

— Вы не говорите этого, Григорій Иванычъ, я ужь чувствую, какія тутъ мины подводятся. Мое сердце чуетъ, кто тутъ всему причина.

Бабинька остановилась. Въ комнату вошла одна изъ босоногихъ дѣвицъ съ подносомъ, подала доктору чаю и стала, по обыкновенію, у притолка, опустивъ подносъ.

Бабинька взглянула на нее многозначительно; но дѣвица не поняла.

— Ступай! — сказала бабинька босоногой дѣвицѣ, и та скрылась.

— Это она, это та распутница тутъ дѣйствуетъ, — заговорила бабинька. — Вѣрьте мнѣ, Григорій Иванычъ, вѣдь вы знаете, какъ онъ всегда ея сторону бралъ, защищалъ ее всегда, въ домъ ввести хотѣлъ, дѣтей его воспитывать, — вы это все помните. Ну, вотъ онъ теперь и сдѣлаетъ штуку: онъ ее выпишетъ сюда, а меня по шеѣ, вонъ!

— Полноте, сударыня, — возразилъ докторъ.

— Нѣтъ, вы меня не утѣшайте; а поймите, какія тутъ пакости творятся. Припугните вы его, Григорій Иванычъ, чтобъ не имѣлъ онъ долгихъ разговоровъ съ сквернымъ мальчишкой…

— Вѣдь у меня, — продолжала бабинька со слезами — вся внутренность переворачивается, какъ подумаю, что такое посрамленіе я должна выносить. А будетъ это: чуетъ мое сердце, что будетъ. Такъ вы запретите ему разговоры. Они его уморятъ поскорѣй, чтобъ имъ вольнѣе было меня выгнать.

Докторъ всталъ.

— Гдѣ ему, сударыня, исторіи затѣвать! — проговорилъ онъ. — Онъ вотъ вчера посвѣжѣе былъ, такъ и похорохорился маленько; а какъ прикрутитъ, такъ какія тутъ распоряженія дѣлать? А этого, умника-то, выдрать бы надо. Напишите директору, чтобъ его исполосовали, такъ онъ и перестанетъ въболыніе-то лѣзть. Пойдемте, — надо провѣдать.

— Нѣтъ ужь, Григорій Иванычъ, вы меня не оставьте. Я здѣсь одна: меня задушатъ здѣсь. Всѣ людишки озлоблены… Постойте хоть вы за меня. Не дамъ я этой распутницѣ втереться въ мой домъ, осрамить меня на старости лѣтъ.

— Идемте, идемте — повторилъ докторъ. — Я, сударыня, языкомъ болтать лишняго не стану, а ужъ на меня вы можете положиться. И все обойдется, матушка; никто васъ не выгонитъ. Онъ, поди, теперь прощенья у васъ станетъ просить, что осмѣлился слово сказать.

XXVII.

Въ корридорѣ къ бабинькѣ подлетѣла наперсница и шепнула:

— Ѳеофанъ пріѣхалъ-съ.

— Узнай, гдѣ былъ.

— Баринъ не приказалъ къ себѣ пускать никого-съ.

— Какъ? — Бабинька остановилась. — Григорій Ивановичч! — крикнула она: — слышите вы?

— Что, матушка?

— Николинька никого къ себѣ впускать не велѣлъ. — Да ты врешь, скверная! — прикрикнула она на Фицку.

— Пѣтъ-съ, матушка барынька… Яковъ сейчасъ мнѣ говорилъ: не приказано-де пускать никого, и дверь на задвижкѣ-съ; я сама пробовала.

Пелагея Сергѣевна покраснѣла и двинулась впередъ за докторомъ, который вошелъ уже въ бильярдную.

Дверь была дѣйствительно заперта, Яковъ ходилъ взадъ и впередъ вдоль дивана.

Докторъ и Пелагея Сергѣевна вмѣстѣ подошли къ двери.

Оказалось, что извнутри она была на