Дом из парафина - Анаит Сагоян

с каждым днем. О маме? Как сказать… Да, конечно, спрашивает. С каждым днем все меньше, конечно. Не любит он эту тему. А Серж? А что Серж? Рис у него переваривается. Сам он таксует. Пришлось зимнюю резину на летнюю сменить.

«Ну как он там без меня, нашел свои трусы? А носки?» – приглушенный голос Жанны в трубке вдруг заиграл нотками злорадства и горечи.

Разговор закончился обычными обрывками ненужных формальностей. Жаннина манера прощаться стала теперь какая-то американская: с легкостью, без тягомотины. «Ну окей. Целую, люблю. Ба-ай». Так в Тбилиси по телефону не прощались. В Тбилиси по телефону нужно прощаться долго. Почти оправдываться, что ты вынужден положить трубку, потому что обстоятельства таковы. Да и «люблю» ее как-то опростело. Такое американское «люблю»-как соловьиная песня. В Тбилиси на такое «лав ю» есть другой перевод: «давай, не болей» или «ну, не забывай, звони». Но это не любовь, это о чем-то другом.

Послышался голос деда из спальни. Он окликнул своего сына и попросил его не задерживаться допоздна с хулиганами. Сын, по-видимому, взбунтовался, потому что следом взбунтовался и Александр Гарегинович, а монолог с паузами продолжился.

– Почему ты приютил его у себя, Серж? – Сандрик помрачнел. Сложно было говорить про деда, не вспоминая об отце.

– Не бросать же на улице.

– Ты говорил с отцом по этому поводу?

– С кем? С твоим? – иронично бросил Серж.

– Это же его прямая обязанность. А тебе старик – никто. Даже Жанке – никто.

Серж отмахнулся.

– Ничего. Выживем. Кто, как не я, поймет твоего деда. Обоих нас бросили.

– Почему не отдаешь его мне? Тем более он у меня и прописан. Я умею ухаживать за стариками. Тебе вон за Данькой смотреть нужно. Зачем ребенку каждый день наблюдать, как старик говорит сам с собой?

– Он говорит с твоим отцом. Ему это важно. Нужно дать ему высказаться.

– Слишком поздно высказываться. Мой отец ушел в другую семью. Со всей родней обрубил связь. И подросток в голове деда не имеет к отцу больше никакого отношения.

– Слушай, оставь, а? Оставь все как есть. – Серж устало склонился со стаканом чая к окну. – Не справишься ты.

– Вот только сейчас не заливай! Я за мамой ухаживал до последнего. Сколько мог. Суп ей готовил.

– Не потянешь деда.

– Почему? – не унимался Сандрик, борясь с нарастающей обидой.

Молчание. Серж отпил из стакана. Вторым глотком опустошил его и неуклюже отставил на подоконник. Стакан звонко закрутился волчком, но устоял и наконец замолк.

– Не нужны ему твои супы.

* * *

Вечером по пути домой Сандрик забежал в тот же магазин, где был утром. За прилавком стояла все та же продавщица. Красными глазами она посмотрела на Сандрика и, узнав его, деловито отвернулась к стойке с зажигалками.

– Мне еще один хлеб. Нет, только полбатона отрежьте. Пожалуйста.

– Сорок копеек, – сухо бросила она.

– Сейчас. – Сандрик полез в карман за мелочью, а продавщица тем временем разделила батон и небрежно протянула половину в целлофановом пакете.

Грубо забрав из рук пакет, Сандрик стал уходить.

– Слушай… – вдруг поспешно начала продавщица. – Ты меня извини, ладно? Не хотела я утром грубить.

Сандрик остановился, ловя себя на мысли, что немного разочарован. Зачем извиняться?… Ведь как все было хорошо: масса причин для ненависти. Можно ведь столько всего еще накопать-завтра, послезавтра. А тут вдруг: извини. Без твоей помощи человек выбирается на свет. Без твоей помощи он поворачивается к тебе лицом и протягивает руку примирения. Без того, чтобы ты его проучил. И ты как бы не у дел. Только ты и твоя ничем не оправданная ненависть.

– Нормально. Забыли.

– Нет, ты меня все же извини. Хороший ты мальчик. Не заслужил такого хамства.

– Знаете. эээ… Как вас зовут?

– Инга.

У Сандрика защемило в груди.

– Знаете, Инга. И вы меня извините.

– Так ведь ты вообще ничем меня не обидел, – недоумевала продавщица. – За что извинять-то?

– Да так. До свидания, Инга.

Сандрик в смешанных чувствах вышел на улицу, утонувшую в багровом закате. Из-за угла выбежала курица и стала тыкаться безголовой шеей в его ногу. Кровь почти вся вытекла, залив округу до самого горизонта, а курица вдруг дернулась, распрямилась, потом размякла и тяжело свалилась на ботинки Сандрика, обдав его последним теплом.

Наташка

Не то чтобы в девяностых пацанов бритоголовых не водилось. Как раз наоборот. Но вот этот не был ни на кого похож. Он вообще чужаком был. Просто появился, как снег на голову, посидел на поребрике, а через пару часов смотал. Ни как звать, ни откуда, – но все настороженно присматривались. Особенно девчонки. Ну, те, у которых только вчера месячные пошли, а на завтра уже – планы, как, если что, вовремя развестись, чтобы молодость оставшуюся не загубить.

Ребята даже и не думали заговаривать с чужаком. Может, потому что он сам как бы давал знать: оставьте меня, я тут вообще не по своей воле. А Наташка себе места не находила.

– Да не нравится он мне! В том-то и дело! Просто странный. Интересно же, откуда он такой.

У Наташки не было отца. Автобус много лет назад сбил, уверяла мать. А сама потом улетела из Тбилиси в Москву, и Наташка теперь всем рассказывала, что маму на Красной площади трамвай переехал. И что сама она теперь – круглая сирота.

– Нет трамваев на Красной площади.

– Здрасьте! – И Наташка откапывала в старом фотоальбоме перепечатанную отретушированную открытку начала двадцатого века, выносила во двор. – Вон еще с каких лет ездили. Это автобусов на Красной площади нет, умники!

Бабушка Наташкина семечки во дворе продавала. Дома жарила и в миске глубокой спускала. Мальчишки обворовывали ее на бегу, пока она, сидящая на шаткой табуретке, успевала среагировать. «По-другому не продать», – вздыхала и мирилась бабка, а Наташка за семечки выбивала у воришек услуги.

– Завтра на весь двор крикнешь, что любишь меня. А я скажу, что больно ты мне нужен. А ты: ждать тебя буду всегда. И в конце еще извинишься.

– Совсем обалдела, я вообще горстку брал, и то по пути рассыпал, пока убегал!

И тогда Наташка применяла силу. Нет, рука у нее была совсем не тяжелая. Но воли – через край.

И вот чужак сидит на поребрике под палящим солнцем, такой непонятный, раскладным ножиком вытачивает из толстой ветки деревянный ножик. Голову бритую, загорелую, время от времени потирает и к Наташке приглядывается. Потому что не совсем понимает, чего она вообще хочет.

– Вот, вот, опять посмотрел!

– Это ты его просто достала. Видишь,