Дуа за неверного - Егана Яшар кзы Джаббарова

знаю, что ты жил, и пусть о твоей жизни не написано в Википедии, пусть она пролетела, как случайный комар, я напишу о ней. Напишу, нарушая все правила построения сюжета и конфликта, потому что так я обнимаю твое большое мужское мертвое тело за все пропущенные объятия разом. Когда-нибудь мои руки не смогут больше писать, мое тело умрет, меня омоют, замотают в белый мусульманский саван, положат в землю, забудут, но там – в мире живых, на поверхности океана останется твоя жизнь, переписанная моими длинными пальцами и несчастным телом. Ты перестанешь быть моей главной тайной и станешь историей, ты станешь частью чужих обсуждений и ворвешься в жизнь случайных людей как герой, которым ты всегда хотел быть.

По всей видимости, тайны нужны нам, как конфликт в драматургическом произведении: они удерживают шаткий сюжет нашей жизни. Рано или поздно тайны, подобно налитым мозолям, лопаются в самое неподходящее время – перестают быть частью тела и становятся общим местом. Пространством общего сновидения, где лишенные границ люди месят события, как тесто, в поисках утешения. Почему все тайное обязано стать явным? Может быть, тайное – это главное? Именно тайна не позволила матери Сережи поговорить со мной, она пропала с того дня, как получила мое сообщение, будто пыталась мимикрировать под окружающий мир.

Он не любил слова, свои тайны он упаковывал в забитые голы или выпитые бутылки – и хотя замка на его секретах не было, он никогда не подпускал нас слишком близко. Брат почти всегда улыбался, даже в самый неподходящий момент, словно так никто не заподозрит, что под плотным забором зубов скрывается брошенный мальчик.

Я упаковываю тайны в слова и фасую в маленькие коробки-тексты, я думала, что смогу написать о Сереге большой текст, соразмерный ему, но сейчас осознаю, что это было невозможно. Вся его жизнь была пунктирной линией, пунктирная линия рентгено-анатомического атласа показывает путь воздуха из окружающей среды в трахею, пунктир географических карт указывает на границы, оспариваемые соседскими странами, иногда она сигнализирует ремонт дороги. Это всегда неустойчивость, неуверенность в факте и отсутствие определения. Тело моего брата и его жизнь прочерчены в этом тексте короткими прерывающимися линиями, которые невозможно наполнить изнутри, пустоты – неотъемлемая часть моего повествования о нем.

Но вот что удивительно, именно пустота позволяет длить любовь и память, как полость органа, она вбирает в себя слова, пока, наконец, не наполнится ими. Пока они не начнут сочиться из тела жарким потом или слезами, не станут водой – Сережа все больше и больше сплошное с: саван, сад, свобода, связь, сгусток, семья, серый, сигарета, синяк, скорбь, след, слезы, слова, смог, снег, соль, сон, стакан, строка, стук, смерть, сын. Он, как и Россия, сплошное с. Последний раз я видела брата во сне, после его смерти: он пришел ко мне в комнату и протянул сжатую руку. Когда он раскрыл ее, в ладони оказалась целая россыпь обручальных колец – он сказал мне: выбирай. Я выбрала самое простое кольцо из медицинской стали, оно было голым, серым, холодным: хранило в себе мою мать и медицинскую общагу, спирт и запах хлорки, хранило в себе моего отца и оптовый рынок, блестящий на солнце контейнер, хранило в себе сестру в латексных перчатках, берущую острый скальпель, хранило в себе ровную линию остановившегося сердцебиения брата – это кольцо я надела на правую руку и проснулась. Первым делом я проверила пальцы – на них ничего не было, пустота вместо кольца разочарованно зевала в пространство, я знала, что его не должно было быть. Это была всего лишь посмертная посылка, его разрешение писать. Когда я решила писать этот текст, мне пришлось вернуться в Россию, нигде больше нельзя было писать о Сереге. И я вернулась. Вернулась туда, где всегда была подброшенным в семью ребенком, нелюбимым, почти ненавистным, всякий раз получающим напоминание о собственной чужеродности, часто обманутым и одиноким, потому что только этот ребенок сможет рассказать о бывшем мальчике.

XX

Я с детства боялась заходить в православные храмы и церкви, я знала, что это харам, хотя и испытывала любопытство. Всегда останавливалась у входа в местные храмы, чтобы понаблюдать за тем, как люди крестятся, как на их лицах проявляется то самое невыразимое выражение лица: лица, знающего, что есть что-то большее, чем жизнь. Может, это не знание, а надежда?

Мы с сестрой знали, что мусульманкам не подобает ходить в мечеть в дни менструации и посещать православные святыни. Правда, по мере взросления мы также узнали, что истинным мусульманкам положено накрываться, совершать намаз пять раз в день и соблюдать Рамазан, поэтому были в небольшом замешательстве, обнаружив, что мать и отец эти правила не соблюдают. А папа и вовсе нарушает важную заповедь ислама не пить алкоголь.

Будучи взрослой, я прочитала некоторое количество книг и послушала достаточно лекций, чтобы узнать, что помимо классической религиозности существует особая постсоветская религиозность. В частности, в Азербайджане, где на вопрос о религиозных воззрениях все, не задумываясь, отвечают: мусульманин, запивая кусок бекона бокалом красного вина. Даже в пределах одной нашей семьи отношения с религией были драматичными, биби, младшая сестра брата, была очень религиозной. Ее сын строго следил за тем, как мы, женщины, ведем себя в публичном пространстве, как мы одеты и как говорим, следил он и за матерью. Она на всякий случай стремилась не поднимать головы и не говорить вслух – вместо речи предпочитая замешивать гатых[35] или тихонько совершать молитву в тесной комнате общежития.

Вторая сестра отца, напротив, была женщина светская, образованная, преподавала в университете и любила вкусно поесть и выпить. Она всегда ела очень плотно, а после сытного обеда или ужина ложилась на матрас в нашей полупустой бакинской квартире и мучилась от изжоги. Каждый раз, узнав, что мы приехали в Баку, она приезжала на нашу квартиру с целой кастрюлей долмы или плова. Длительность ожидания измерялась количеством маленьких виноградных листьев с мясом и специями внутри: чем дольше было ожидание, тем меньше они были. Плотно прижимаясь друг к другу, виноградные листья обнимали мясную мякоть и, отдав ей сок, врастали в нее.

Биби умерла от ковида: встала и упала. Умерла у себя дома на руках родной дочери. В доме, до сих пор хранящем запах ее долмы и наших семейных ужинов. Похоронили ее по всем обычаям, бакинская часть семьи исправно ездит на кладбище и зовет имама читать положенные молитвы на арабском и суры Корана. Все, прижавшись друг