Монгольский след - Кристиан Гарсен

«Мы знаем, Пагмаджав, мы это знаем».

— Я была мертва, без всякого сомнения, и продолжала болтаться в этом густом молочном тумане, однако у меня усиливалось ощущение, что я падаю с нарастающей скоростью, как если бы что-то меня всасывало или, наоборот, выдувало, а вокруг не было никакого ориентира, который помог бы понять, куда это я несусь и сколько мне еще лететь. Я пробовала кричать, но никто не отвечал. Вокруг себя я иногда слышала обрывки китайских мелодий, потом чьи-то тихие недосказанные фразы — их словно уносило прочь ветром, от которого у меня развевались волосы на голове, потом я слышала какое-то урчание, исходившее как бы изнутри огромного тела, и наконец — всё это вместе.

(Небеса дарят нам чарующие зрелища и часы тихого счастья,

Но где же сердца, которые способны по достоинству их оценить?

Под розовыми струйками облаков, что разматываются на восходе

Искручиваются в сумерках, ярче выглядит зелень, вьющаяся на балюстраде.

Среди капелек дождя ветер куда-то уносит оборванные лепестки.

Разноцветные лодки на волнах накрывает туман.)

Скорость моего движения продолжала расти, в ушах начал завывать ветер, он же обжигал холодом лицо, поэтому пришлось закрыть глаза, но это мало что изменило, поскольку я и так ничего не видела. Я сильно замерзла. Хотела было позвать: «Сюргюндю!» — но покрывшиеся инеем губы уже не слушались меня. Вообще, перестала чувствовать свое тела, стала легкой и холодной, как тот ветер, что нес меня в своих когтях, я сама стала ветром, могучим и невидимым, полновластным и суровым, который находится сразу повсюду и которого не видит никто никогда. А потом воздух неожиданно прояснился. Я словно вынырнула из белого сумрака облаков и увидела внизу, под собой, обширную зеленую равнину, усеянную белыми и желтыми цветами, а рядом с ней — темно-синюю гладь огромного озера, на берегу которого я вдруг очутилась с ощущением, как будто там и провела всю свою жизнь — овеваемая приятным летним бризом под яркими лучами солнца, в оглушительной I и шине начала времен.

(Что за чудесная картина: в солнечном свете —

Тысячи алых и пурпурных бутонов!

Ее душа перенесется в сны.)

Я вовсе не упала там с неба и не приземлилась, я просто вдруг оказалась там, без малейшего переходного этапа между полетом сквозь густой белесый туман и моим присутствием на берегу озера. И я неподвижно пролежала там два дня, ничего не ела и не закрывала глаз, словно была в стельку пьяная или превратилась в ову[35].

«Пагмаджав, ты же сказала, что задержалась у Сюргюндю всего на несколько часов — за те десять секунд, которые тебя не было здесь…»

— Заткнись, невежа. Да, у Сюргюндю я провела несколько часов, но при этом отлучалась из ее хижины на несколько дней. Продолжаю, и не перебивай меня, червяк, отвечать не буду: так вот, я оставалась там два дня, никого и ничего не видела, исключая четырнадцать чаек, заинтригованных моим присутствием, — две или больше из них обгадили меня на лету — и слишком любопытного сурка, изучавшего меня с неиссякающим интересом, чем не преминул воспользоваться орел: спикировал на зверька, схватил своими мощными когтями и уволок, равнодушный к его крикам боли. А потом я тоже проголодалась.

«Не сомневаюсь, толстуха, но было что-то еще: твоя история как-то не клеится».

Сказал это не я, Пагмаджав сама так подумала — во всяком случае, возражать она не стала. Мне думается, в тот момент она погрузилась внутрь себя настолько глубоко, что потом зависла между тем миром и этим. Имею в виду, между берегом озера и юртой тети Гю, а значит — у Сюргюндю. Но я, пожалуй, немного забежал вперед, поэтому отмотаю назад. Рассказывать теперь буду я.

Пагмаджав, таким образом, за два дня навестили сурок, орел и четырнадцать чаек, две из которых нагадили на нее. Затем она проголодалась, и когда перед ней нарисовался суслик — она его прихлопнула и разодрала. Рядом с большим камнем она обнаружила спички и разожгла костер из лепешек навоза яков, которые насобирала на соседнем лугу. Так оно, вероятно, и было предусмотрено. Поджарив суслика, она с жадностью поела, по своему обыкновению. Потом уснула на коротко ощипанной траве. Солнышко ласкало ее умиротворенное лицо, и вот явились сны или видимость снов…

(Пользуясь ночной тишиной, водружу сейчас эту картину

на видное место, воскурю ладан и преклонюсь перед ней.

Поджигаю ладан.

Ну почему эта чистейшая, великая женщина

Изображена не на пьедестале из лотоса?

К чему тут эти ветви ивы, да и сливы?

Разве не напоминает она пурпурный бамбук[36]?

А вот птица рядом с ней похожа на какаду.

Это не Куанъ Инь[37], скорее это Чан Э[38], богиня луны!..)

…сначала они были без персонажей и походили на лабиринт, в памяти у Пагмаджав они не задержались, потом какой-то кошмар понудил ее хрюкнуть и повернуться на другой бок, затем был сон, в котором ее насиловал незнакомый юноша, высокий и очень худой, а у нее не было сил пошевелиться и защитить себя, в последнем же сне к ней прилетела сорока и пришла свинья, они тихо сказали ей на ухо:

«А мы, а мы, Пагмаджав, а мы — Маринка и Добрыня, дочери Кощея Бессмертного, смерть которого хорошенько упрятана в утином яйце или внутри зайца, или в собачьем дерьме, или в норе сурка, или под невидимой избушкой, или на острове посреди океана. Нам известно, что ты не знакома с Кощеем, но имей в виду, что он-то с тобой знаком и что он очень сильный колдун, а живет он на другой стороне мира. Сюргюндю нам — кума, Шошана — няня. Ты можешь увидеть ее вон там, вдали, на холме, — сказала сорока, подпрыгнув, — она приняла на сегодня образ травинки. Ты очутилась на берегу этого синейшего озера для того, чтобы мы передали тебе имена, — сказала свинья, — имена, которые должны дойти до ушей тех, кто слушает, как мы тебе их даем. Вот эти самые имена, — сказали они хором: покойный Евгений, пропавший Эженио, няня Шошана, кума Сюргюндю, кузина Баба Яга, прародительница Баубо, проводник Шамлаян, новорожденный Ёсохбаатар в подземелье, задумчивый лис Ху Линьбяо и бедолажка Денвера, о которой мы помолчим. А теперь, Пагмаджав,