Сломанные человечки - Фёдор Ковалов

Зловещий феномен – неизбежно настающая с возрастом туннелизация, сжатие времени. Или то лишь перверсия восприятия? «Раньше у нас было время, а теперь у нас есть дела…»

Но наПряжке такого не бывает, день-деньской – размазанная по свинцовой тарелке бытия манная каша вечности. Какие, блядь, могут быть у нас тут дела?! Дело там, вПетербурге, за стенами больницы. Независимо от возраста, пола, класса, профессии, образования, и старик, и юноша, и герла[65] шизонутая, и олдовый[66] торчок с наполовину умершим мозгом, и профессор, и унылый прол-доходяга[67] – ра вно пребывают в океане безвременья, царстве монотонности.

И вот сидят расслабленно человечки, думу безмысленную в пустой башке перекатывают – о прошлом, настоящем и будущем. Неслышен, невнятен им шелест коварного времени. «Время – деньги!» – говорят янки. Ошибаются пидарасы заокеанские: время – не деньги; гораздо дороже. Время – твой главный ресурс. Ты можешь еще – чем Бафомет не шутит! – отхватить по случайности (дуракам везет!) миллион евро, но нет такой лотереи, в которую последние лет двадцать своей бестолковой, зазря потраченной жизни выиграешь.

Сидят человечки, дымя папироской, вспоминают юность невозвратную, радуются накопленной пенсии. Или помоложе кто, большими надеждами пробавляются, что-то будет потом, после выписки. Беспечны они, и те и другие, одни – по младости, другие… Мудрость приходит вместе со старостью, но чаще старость приходит одна.

Не видят, не чуют коварного врага, свирепого хищника, прячущегося в тени секундной стрелки белого, гладкого, как посмертная маска, циферблата. Недели, дни, часы, минуты, секунды – посланцы Хроноса – выпивают, высасывают последний сок жизни из пациентов, успокаивают их несложные мысли и желания. Но не чувствуют того человечки.

Не оглушает их беззвучный скрип шестеренок машины жестокого времени. Проходят, утекают, ускользают не времена, исторические-биографические периоды. Это мы проходим сквозь них, чтоб никогда, нигде, ничем не вернуться обратно. Устремлен вперед – только вперед! – вектор необратимости. Недаром у прозорливых индусов Черная Кали – богиня времени. Ход часов – суровый приговор. «Кто ты, что ты?» – вопрошает механизма тиканье, но что ответишь, когда твое собственное сердце спросит?

«Вы говорите, время идет. Безумцы! Это вы проходите»[68].

Вечная женственность

С женщинами общаемся мы мало. Если не считать бесполых, в летах, санитарок, раздатчицу пищи да главврача в неприступном, как бастион, кабинете. Попадаются, впрочем, санитарки и помоложе, но хорошеньких среди них раз-два и обчелся.

В приемные дни навещают больных мамочки, бабушки, тетушки, жены-любовницы, кузины, племянницы, сестры. Приходила тут к одному юному раздолбаю девчонка – настоящая секс-бомба, очаровашка, лопни мои яйца! Молодые санитары-медбратья, бедняги, все глаза проглядели. У самого адресата девичьего внимания даже интересоваться начали: что за крошка, мол, навещает? Раздолбай, скромно потупив глазки, «сестра» ответствовал. Сестра? Это что, инсценированный инцест?!

«Мне б такую сестренку!» – подумали, должно , санитары, и я вместе с ними. И что бабенки молодые, аппетитные, сексуальные в этих пиздаболах с Пряжки находят? Да, истинно сказано: «Любовь женщины ничего не может сказать о достоинствах и недостатках того, на кого направлена».

Ну, это так, лирика, а теперь давайте по-серьезному. Был как-то случай: выхожу в коридор, смотрю, в самом конце коридора, у книжного шкафа, вход на соседнее отделение (женское). Дверь, прежде всегда закрытая, распахнута. Возле дверного проема, уже на нашем отделении, валяется огромная бабища в рваной ночнушке лет сорока, а то – пятидесяти, может, больше… На известной стадии разрушения организма возраст уже не распознается.

Рядом хлопочут санитарки, приподнять, уложить на носилки пытаются. Адонис догадался: тяжко показалось персоналу волочь эдакую тушу по всем проходам-лестницам, вот и решили распечатать дверь между отделениями, которая никогда не используется. Картина, в мой взор упершаяся, наполнила душу тоской, отвращением, мыслями о тщете бытия и даже уже почти суицидальными тенденциями: на зашарканном советском линолеуме, пред очами милосердного, равнодушного Бога, в луже мочи, слез и блевотины барахталось старое, дряблое, полуголое, чудовищно распухшее существо неопределимого гендера, пряди лоснящихся серо-седых волос, как змеи Медузы Горгоны, извивались по полу. Санитарки с брезгливо-озабоченными лицами, вполголоса матерясь, отчаянно пытались уложить даму на носилки[69]. Се человек?! Что время и больничная биография с цветом мира, женщиной, делают! Мне тут же вспомнилась фраза Эдуарда Лимонова о том, что он к любой женщине старше тридцати пяти относится с презрительной жалостью… И вслед за тем всплыло в юном уме еще одно воспоминание: из прежней еще, гражданской, допряжкинской жизни.

Помню, учился я в одном художественном вузе (Адонис тогда еще был способен учиться) в Петербурге.

Был я тогда молод, силен, глуп и чувствителен. Посреди города стоял университет, а город тот, мегаполис, был центром моей вселенной.

И вот прихожу раз на занятия, натуру живую порисовать. Обнаженную.

Вшагнул в аудиторию. Стулья, столы, мольберты, этюдники, греческих божеств изваяния гипсовые… Посреди огромной мастерской – подиум. И посреди подиума, в самом его центре (и в центре вуза, города, мира, всей Вселенной, стало быть!) – статуя. Живая. Обнаженная. Немолодая давно, обрюзгшая, с целлюлитными ногами, седовато-рыжими растрепанными локонами, намазанными кроваво-красно губами и свисающим жирным пузом, стояла натурщица. И как самая патологическая, нелепо-гротескная деталь: на ногах ее босых – яркие лаковые, на гигантской пятнадцатисантиметровой платформе босоножки. И Адонис застыл, как статуя бога-эротомана, внезапно прозревшего. Эстетический шок! Меня чуть не стошнило от омерзения.

Да, то был монумент, памятник, кенотаф вечной женственности. Перед тем как уйти из дворца, Будда оглядел в предрассветных сумерках спавших вокруг прекрасных юных музыкантш и танцовщиц и узрел все отвратительные недостатки их внешности, скрытые прежде очарованием яркого дня, жизни. Если уж молодая телесная форма может столь неприглядно выглядеть, то что о постаревшей красотке скажешь?!

Да, время…

Конец

Один из больных, неисправимый пьяница, палач собственной жизни – тяжело отвисшая нижняя губа, одутловатое лицо, неровная бугристая кожа со складками на загривке, выпуклые водянистые глаза. Чрезвычайно похож на чудовищ-рыболягушек из рассказов Лавкрафта.

Обычно он сидел на койке, как большая жаба, одышливо отдуваясь и таращась слепо на нас и в стену взором совершенной пустоты.

Сегодня его увезли в интернат, полуживая развалина с бессмысленно-недоумевающим взглядом. Вот и жизнь закончилась. И все так просто…

https://vk.com/id891730202

Приложения

Welcome!

Устал от жизни, зашел в тупик? Бросила любимая девушка? Не находишь понимания в семье? Нет работы/стабильности? Закончились деньги?

Добро пожаловать к нам: welcome!;-)

Одно