Хорошая женщина - Луис Бромфильд

на Холстед-стрит, у самой подошвы холма, увенчанного замком Шэнов, и полотна железной дороги. Она была открыта днем и ночью и вечно полна дыма, шума и пьяного пения. Невероятный шум был вообще характерной чертой этого заведения. Только его владельца, Майка Хенесси, гиганта-ирландца с мясистым, багровым лицом и огненно-рыжими волосами, окружало, как облако, непроницаемое молчание. Молчаливый Майк хорошо знал свое дело. Он смотрел за тем, чтобы клиенты неукоснительно пьянели, а автоматическая касса непрерывно трещала и гремела. Он ни с кем не разговаривал и никого не боялся. Мэру он платил пятьсот долларов в месяц, вследствие чего полиция становилась слепой и глухой и не замечала ни света, ни гама в никогда не закрывавшемся кабаке, и сверх того — тысячу долларов, дабы набросить покров чистоты и невинности на длинный ряд принадлежавших ему домов на Франклин-стрит. Жесткий, пронизывающий взгляд его холодных глаз говорил: «Я знаю всем цену в этом бедламе. Любого можно купить по сходной цене».

Но даже эти бесстрастные голубые глазки на секунду чуть-чуть расширились, когда в дверях салуна показался Филипп с Финке, Соколовым и Крыленко.

Они уселись в углу около воющего и грохочущего оркестриона. В кабачке шла бойкая торговля, так как в этот час на заводе одна смена рабочих уступала место другой. Те, что прямо с работы направлялись к Хенесси, в большинстве случаев даже не умывались. Их черные, покрытые толстым слоем копоти, изможденные лица, висевшие в воздухе клубы дыма и ни на минуту не смолкавший шум и гам, под аккомпанемент грохота поездов, маневрировавших у самых дверей пивной, — все вместе создавало впечатление одного из кругов дантова ада.

Четыре собутыльника начали с виски. Все, кроме Филиппа, пили его без примеси содовой. Пивом, сказал Крыленко, можно будет закончить.

Даже разбавленное виски обожгло Филиппа, потом согрело. Финке и Соколов опрокидывали стакан за стаканом, пока алкоголь не убил усталости. Соколов повеселел, а Финке стал красноречив. Отвратительное пойло Хенесси заменяло им отдых, сон, еду, все решительно. В трущобах Низины нечего было искать уюта, света, тепла, — такие вещи не созданы для голодного люда. Финке и Соколов давно узнали, что их можно найти только на дне стакана, не раз и не два наполняемого чудодейственным зельем.

Крыленко выпил немного, сославшись на необходимость еще повидаться с Джулией. Перед уходом с завода он тщательно вымылся с ног до головы холодной водой, причем Финке и Соколов не преминули отпустить несколько игривых шуточек насчет этих приготовлений к свиданию. Крыленко добродушно отнесся к насмешкам, и глаза его засветились странным радостным блеском.

Филипп вспомнил эту сцену и улыбнулся. Голова его, приятно кружилась. Теперь он безраздельно с ними, он, наконец, стал членом союза, — нет, больше того, он стал мужчиной.

Прощаясь, Крыленко тронул его за плечо.

— Пошли бы вы лучше домой и выспались.

— Нет, я еще немножко посижу.

Огромная лапа молодого гиганта крепко, но ласково сжала плечо Филиппа.

— Послушайте, Филипп, — мягко сказал он, — вы — не то, что те двое. Вы свалитесь. Право, идите домой.

Но у Филиппа уже шумело в голове. Он заупрямился и решительно стал на сторону энергично удерживавших его Финке и Соколова. Он выпьет еще стаканчик пива и затем уйдет.

Покачав русой головой, Крыленко ушел к своей Джулии. И, следя за его могучими плечами, прокладывавшими путь сквозь толпу, Филипп почувствовал внезапную перемену настроения. Точно вдруг погас свет. Место радостного возбуждения заняла черная меланхолия. Захотелось плакать и поскорее уйти отсюда, вымыться холодной водой, смыть с себя едкий дым, запах пота и шум, наполнявший смрадную комнату. Противно было разговаривать и выслушивать похабные остроты на одну и ту же тему, в которых изощрялись его собутыльники. Филипп сидел молча, уставившись в пространство.

Желание вымыться становилось все сильнее и сильнее. Филиппу смутно чудилось, что, кроме грязи и пота, нужно смыть с себя еще что-то. Постепенно он понял, что́ именно. Нужно было смыть холодной водой воспоминания о прошедшей ночи, кошмарные воспоминания об объятиях Наоми.

Финке и Соколов совсем забыли про него. Первый подошел к стойке и начал какую-то речь, а второй дико орал, стараясь перекричать «проклятущее пианино». Комната, казалось Филиппу, то расширяется до размеров огромной заводской мастерской, то сжимается, наваливаясь на него и вдавливая ужасающий шум в его уши. Филипп понял, что он пьян и что это случилось вопреки его воле. Да, он и не заметил как опьянел. Он пьян, а ночью спал с потаскушкой. Фу, как противно! Его тошнило. Конечно, он прав, — это все равно, что провести ночь с проституткой, с любой девицей из домов Хенесси. Последнее было бы даже лучше, потому что не пришлось бы возвращаться к такой женщине: он бы с нею больше не встречался. И не испытывал бы мучительных спазм в горле от ненависти — почти что ненависти к Наоми.

Измученный мозг не выдержал. Филипп качнулся вперед, упал на стол и закрыл лицо руками. Он понял теперь все — и залился пьяными слезами. Он понял, почему должен был во что бы то ни стало увидеть Мэри Конингэм; он понял, почему бродил с нею за городом; он понял, в чем был ужас последней ночи в сером доме. Он любит Мэри Конингэм. Он любил ее все время, с тех пор как помнил себя. Но Наоми разделила с ним ложе.

Отвращение, смешанное с чувством физической тошноты, овладело им, и снова появилось страстное желание смыть с себя всю скверну чистой холодной водой. Крыленко прав: он не такой, как те двое. Крыленко знал его. У Крыленко есть его Джулия, а у него, Филиппа, нет никого… Хуже, гораздо хуже, — ведь он связал себя отвратительными узами с Наоми. Все это совершенно чудовищно. Он мертвецки пьян. Умереть бы скорей!

Кто-то коснулся его плеча. Он поднял голову и встретился взглядом с холодными голубыми глазами Хенесси.

— Послушайте-ка, — сказал Майк, — вы уж достаточно нализались. Убирайтесь отсюда и ступайте домой. Вы — сынок Эммы Даунс, и я совсем не желаю иметь дело с этой ведьмой.

Филипп не помнил себя от ярости. Он хотел убить Хенесси на месте за такое оскорбление матери. Он попытался встать, но только сбросил стакан на пол и упал рядом с ним. Попытка подняться на ноги не привела ни к чему. Тогда Хенесси, предварительно выругавшись, нагнулся, взял Филиппа на руки, как ребенка, и вынес его на улицу. Там он поставил его на ноги, подержал несколько минут, пока не установилось относительное равновесие, и затем, слегка подтолкнув, произнес:

— Ну, вот, а