Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк

хватало отца… Мой отец погиб на войне. Что был, что не был… И моя дочь может радоваться, что росла без отца. В нашей семье женщинам не везло на мужчин. – Она еще раз наполнила рюмки. – У тебя все?

Он кивнул.

Она подняла рюмку и снова поставила:

– Ты плохо выглядишь. Рак?

Он рассмеялся:

– Ты всегда была умной злюкой.

Они выпили. Мартин встал и пошел к выходу. Уже взявшись за дверную ручку, он обернулся. Старуха сидела за столом, все еще держа рюмку в руке, и смотрела на него. Мартин кивнул ей. Она приподняла руку в знак прощания.

17

На обратной дороге у него разболелась спина. Он хотел взять с собой в поездку ортопедический валик для спины, но забыл. В поезде сиденья были ненамного лучше, и боль усилилась. Дома ему пришлось принять ибупрофен. Он был рад наконец вернуться, разобрать дорожную сумку и немного отдохнуть до прихода Уллы и Давида.

Давид так обрадовался возвращению папы, что не стал расспрашивать о поездке, о друге и передаче «важной информации», и Мартину не пришлось врать. Ему уже надоела ложь. Он был рад открыть Улле всю правду. Они сидели вечером на диване, он рассказал все, что узнал от женщины, и отдал ей фотографию отца.

Она долго рассматривала ее, то поднося к лицу, то держа на расстоянии вытянутой руки, закрывала пальцем женщину рядом с ним и долго ничего не говорила.

– Я иногда фантазировала, пыталась представить себе, как он выглядит – как бродяга или как уголовник, во всяком случае как человек, которому нельзя верить, который смотал удочки. А он вдруг оказывается совершенно другим… – Она покачала головой. – Я думала, эта мягкость в лице Давида – от тебя. А сейчас мне кажется, он мог унаследовать ее и от деда.

Открыв коробку и увидев прядь волос, соску и свою фотографию, она заплакала:

– До чего же больно и обидно! Оттого что его у меня отняли, оттого что он любил меня, а я была далеко, я была только в его сознании. Жила на ферме, ходила в школу, а по вечерам лежала в своей кровати и мечтала, чтобы у меня, как у всех нормальных детей, был отец. Почему он не боролся за меня? Почему ни разу не подкараулил и не заговорил со мной? Мне так грустно, и в то же время такое зло берет – на него, на мать, на бабушку, которые должны были дать мне возможность самой решать, нужен он мне или нет! Значит, эта женщина говорит, что он был ласковым? Ласковый отец… – Она покачала головой, словно не могла себе представить ласкового отца. – Как же они могли?..

– Я заезжал к твоей бабушке. Не мог же я быть рядом и проехать мимо. Она до сих пор считает, что они поступили правильно. Говорит, что он был слишком мягким, а жизнь таких не любит. Что он так и остался ребенком, так и не смог или не захотел повзрослеть, а такие для всех обуза, пусть с ними нянчатся социальные службы, для хозяйства они не годятся. Такой не нужен ни твоей матери, ни тебе. Она считает, что для тебя так было лучше. Ты же ее знаешь. Она – женщина жесткая. – Он рассмеялся. – Жесткая, злая и умная. Она посмотрела на меня и сказала, что у меня рак, и, когда я уходил, мы оба без всяких слов понимали, что больше не увидимся.

– Когда я была девчонкой, я хотела стать такой, как она, – сильной, бесстрашной, решительной. Хотела в один прекрасный день взять в свои руки и так же вести хозяйство. Она была бы этому рада. Но, как ни странно, поощряла мое увлечение живописью. Представляешь? Деревенские дети обычно работают вместе с родителями, а работы в деревне хватает. Мы с ней мало общались, но она ничего не имела против моего рисования и не жалела денег на краски и кисти. Мать звала меня Уллой, а она – «моя девочка». Они обе не отличались нежностью, но я была бабушкина «девочка» и, может, ею и осталась, во мне много от нее.

– Она сказала, что в вашей семье женщинам не везет на мужчин, и посмотрела на меня так, словно хотела сказать, что я тоже не исключение. Я…

– Ах, Мартин! – Она обняла его за шею и поцеловала. – Мне везет на мужчин, мне повезло с тобой, бабушка не все знает. – Она отстранилась и посмотрела на него. – Ты какой-то весь напряженный и как-то странно сидишь! Что с тобой?

– У меня разболелась спина, потому что я ехал в машине без валика. Я уже принял таблетку, завтра все пройдет.

18

Но ничего не прошло. Ночью он проснулся от боли, смог как-то снова заснуть, но утром опять почувствовал слабую боль, которая стала усиливаться, независимо от того, лежал ли он на спине или на боку. Он встал, походил взад-вперед, но это не помогало.

К врачу идти не хотелось. Может, в пятницу, если не станет лучше. Неподалеку от детского сада была аптека; надо купить еще ибупрофена. Прошлой осенью, когда он упал на велосипеде, ему удалось снять боль большими дозами.

Его не было дома всего полтора дня или чуть больше, но за это время что-то изменилось. За завтраком Улла сказала, что после обеда не придет, а вернется поздно вечером. Не объяснив почему. Мартин посмотрел на нее, она не отвела взгляд, и он все прочел у нее на лице: она понимала, что никакая убедительная причина его не убедит, что он знает истинную причину. Ее огорчало, что их отношения становятся все сложнее, но отказываться от своей жизни она не хотела. Ее лицо, на котором были написаны понимание, сожаление, упрямство, показалось ему особенно чужим и красивым, и от этого ему стало невыразимо грустно.

Давид тоже стал другим, менее приветливым, менее ласковым. По дороге в детский сад он сам почти не говорил, а на вопросы Мартина отвечал коротко.

– Что с тобой, Давид?

– Ничего, – ответил тот и, отняв руку из его ладони, сунул ее в карман куртки и так шел до самого детского сада.

Все изменилось за один вечер, одну ночь и одно утро. А что будет, когда он умрет? Улла была рада, что его нет. А Давид? Обиделся на него? Еще вчера они так радостно его встретили – что же произошло за время его отсутствия или за ночь? Может, Улла привела домой своего любовника ночью, когда