Студеный флот - Николай Андреевич Черкашин

Ветер такой, что у чугунного на гранитном пьедестале матроса вот-вот взовьются чугунные ленточки. Метель. Идем, ориентируясь лишь по углам зданий, едва выступающих из белой замети.

В подъезде я хочу распрощаться, но Лю поднимается по лестнице, ничуть не догадываясь о моем намерении уйти. Окликнуть ее? Я поднимаюсь за ней на третий этаж. Она бесшумно вставляет ключ. Легкое и всегда волнующее движение – поворот ключа, отпирающего дверь, за которой – одиночество для двоих. Я переступаю порог за хозяйкой дома. В сумраке прихожей – электричества нет, ветер снова порвал провода – она снимает с меня заснеженную ушанку, взъерошивает волосы и улыбается. О, эта женская улыбка – у самых твоих губ – томная, медленная, уверенная в неотвратимости поцелуя.

Ладно, живи пока, Ожгибесов…

4.

По утрам ее будили чайки. Они хохотали так заразительно, что Людмила невольно улыбалась сквозь сон, а потом открывала глаза и видела в окне густое мельтешение белых крыльев. Чайки летели вдоль ручья, петлявшего в сопках. Когда-то по ручью поднималась семга. Теперь же старый охотничий путь выводил чаек на камбузную свалку, и птицы радостно гоготали, предвкушая поживу.

Она высунула из-под одеяла ногу, нащупала ледяной крашеный пол, тихо взвизгнула и на пятках, чтобы не студить ступни, пробежала в ванную. В ее доме не было ни ковриков, ни тапочек. Шлепанцы бывшего мужа – зануды и ревнивца – она выбросила год назад вместе с немногими оставшимися от него вещами – бритвенным помазком, джинсовыми подтяжками, коробочкой с флотскими пуговицами и учебником «Девиация компасов». С тех пор она целый год прощалась с городом, собираясь то в Петропавловск к маме, то в Ригу к сестре, то в Симферополь к одному вдовому инженеру, с которым познакомилась в отпуске и который забивал теперь почтовый ящик толстыми письмами с предложениями руки и сердца.

Целый год в ее квартире гремели «отвальные», приходили подруги с кавалерами, бывшие друзья бывшего мужа, новоявленные поклонники… Шипело шампанское, надрывался магнитофон, уговоры остаться перемежались пожеланиями найти счастье на новом месте. А она слушала и не слушала, прижимая к ноющему виску маленькое холодное зеркальце…

Она была безоговорочно красива. Наверное, не было ни одного прохожего, который не обернулся бы ей вслед. Даже самые заскорузлые домохозяйки поднимали на нее глаза, и на мгновение в них вспыхивала безотчетная и беспричинная ревность. Королева принимала всеобщее внимание безрадостно, как докучливую неизбежность, и, если бы в моде были вуали, выходила бы из дома под густой сеткой.

Она ненавидела свою красоту, как ненавидят уродство. Она считала ее наказанием, ниспосланным свыше. У нее не было настоящих подруг, потому что рядом с ней самые миловидные женщины обнаруживали вдруг у себя неровные зубы, или слишком тонкие губы, или худые ключицы, или полную талию.

Мужчины в ее обществе либо одинаково терялись, лезли за словом в карман, вымученно шутили, либо, напротив, как сговорившись, становились отчаянно развязными, хорохорились, нарочито дерзили. И то и другое было в равной степени скучно, плоско, невыносимо. Знакомясь с новым поклонником, она с тоской ждала, что он вот-вот начнет мяться, тушеваться, отвечать невпопад либо бравировать, рассказывать слишком смелые анекдоты, выспрашивать телефон и назначать двусмысленные свидания.

Красота ее обладала особым свойством: она превращала мужчин либо в трусов, либо в фанфаронов. Она ничего не могла поделать с этим, как тот император из восточной сказки, который был наделен самоубийственным даром – обращать в серебро все, к чему бы ни прикоснулась рука. Он умер с голоду, так как рис и фрукты, едва он подносил их ко рту, тотчас же становились серебряными.

Она бы, не раздумывая, пошла за человеком, который сумел бы выйти из этого заколдованного круга. Но такого человека все не было и не было…

По утрам она подолгу стояла у окна. Синеву полярного рассвета оторачивала узкая – не выше печных труб – зоревая полоса.

Она любила Северодар и ненавидела подводные лодки. То было не просто женское неприятие оружия. Она ненавидела подводные лодки, как ненавидят могущественных соперниц. Жутковато красивые машинные существа взяли над здешними мужчинами власть всецелую, деспотичную, неделимую, они владели телами их и душами.

И все же ей не хотелось уезжать отсюда ни в уютную Ригу, ни в теплый Симферополь, ни в родной Петропавловск…

На этом скалистом клочке земли бушевала некая таинственная аномалия. Она взвихряла человеческие судьбы так, что одних било влет, ломало, выбрасывало на материк, других возвышало, осыпало почестями, орденами, адмиральскими звездами. И все это происходило очень быстро, ибо темп здешней жизни задавали шквальные ветры. И так же шквально, скоропалительно, бешено вспыхивала и отгорала здесь любовь. А может, так было по всему Полярному кругу – ристалищу судеб? И аномалия эта, бравшая людей в оборот, на излом, на пробу, называлась просто – Север…

О времени в Северодаре понятие особое. Здесь не знают слова «поздно», и сон здесь не в чести. Можно в глухую заполночь прийти в гости, и никто не сочтет это дурным тоном. «Человек уходит в море!», «Человек вернулся с моря!» – только это определяет рамки времени, а не жалкая цифирь суток. Сегодня друг на берегу, сегодня друг дома, значит, у друга праздник, и ты идешь делить его с ним, не глядя на часы… Так живет плавсостав, и так живет весь город.

Глава седьмая. Не надо про Париж…

1.

Полковник Барабаш выхлопотал-таки мне отпуск в Москву – трое суток без учета проезда «для устройства личных дел», как было записано в отпускном билете. Людмила долго допытывалась, что за личные дела я собираюсь устраивать в Москве. Но я не мог выдать главную цель поездки – Инюрколлегия. Да она бы все равно не поверила насчет домика в Ницце… Я и сам-то с трудом верил, что все это не выдумка полковника Барабаша.

Москва поразила абсолютно мирной, почти блаженной жизнью. Здесь никто не удручал себя мыслями о столкновении двух военно-политических блоков – НАТО и Варшавского договора. Здесь не знали ни учебных тревог, ни построений, ни строевых прогулок… Никто не бегал с противогазами на боку, не козырял друг другу и не следил за тем, зашита ли у тебя спинка шинели, и никто не опасался усиления ветра…

Еще я не мог отделаться от мучительно настырной мысли… Оказывается, все эти годы у меня был дед – второй после отца и третий, если считать маму, родной