Всклянь - Коля Андреев

Ну я и подумал – где у нас тут иконы брать – и вспомнил тебя, как ты у склепа стоишь. И стал на кладбище дежурить у этих новых подземелий, и, конечно, ёпта, ты и прибежал.

Звонкая пощечина. В ушах: «Идииии сююююдааааа…»

Зовут.

– Знаешь, профессор, ты мне давай все бабки, иконы, все, что осталось. Я тебя пожалею тогда. Не ссы, мое слово – закон.

– Нет у меня уже ничего. Единственное, на чем можно заработать, – в тех новых склепах.

– Пошли тогда доставать, хули!

– Не могу. Они мне угрожают уже.

– Кто? Перекупы?

– Мертвецы.

– Ну ты головой конкретно отбитый, черт. Пошли, землекоп!

Тыкнул мне под ребра. Больно. Переодеться не дал. Сам весь в черном: свитер, куртка, джинсы. А я в плаще и дорогих туфлях.

Пока шли, я ему все рассказал. Он смеялся в голос. Мое дело – предупредить.

Ночью тут не страшно. Слышно, как на соседних улицах шелестят шины. Как поезда дают рельсам ду-дух. Темно, это да. Так темно, что глаза пытаются обмануть и то слева, то справа рисуют силуэты людей. Будто всегда есть кто-то и он за тобой приглядывает.

Они молчали. Ни через ветер, ни через скрипы не пытались мне ничего сказать.

Из дома я взял монтировку. Поддел ею доску, вдвоем с Максимом потянули, вырвали. Потом вторую, третью. Теперь места хватит, я тощий. Нырнул вниз.

Вообще, было ощущение, что доски тут для декорации, как будто внутри – засада.

Я включил фонарик.

– Тут детский гроб!

– И что? Иконы есть?

– Пока не вижу.

Склеп был каким-то слишком большим для одного гробика.

В какой-то момент мне показалось, что я провел лучом света по мальчику, который, сжавшись в комочек, спал в углу. Я тут же отпрянул и направил фонарик под ноги. Там и валялась икона.

Они по-прежнему молчали.

Я протянул наверх: вот.

Максим взял.

– Ценная?

– Еще не знаю, нужна экспертиза.

В этот момент мне в ногу кто-то вцепился.

– Дяденька, пожалуйста! – зашептал детский голос. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Я закричал.

Почувствовал, как руки шарят по всему моему телу.

Икона упала сверху.

– Верни! – раздался голос Максима, который в склепе вдруг размножился на десяток других голосов: верни! верни! верни!

Воротник сдавил горло. Зачем застегивать рубашку на верхнюю пуговицу? Я рванул обратно, но за полу плаща кто-то схватил и потянул назад. Грудь налилась тяжестью, лицо – огнем.

– Пацаны, вы угораете? – спросил мальчишка где-то рядом.

Я понял, что больше не дышу. И упал.

Вступительные испытания

Сначала сказали, что есть подозрение на инсульт. Еще вот чуть-чуть – и бахнет. Отец тут же смял пачку золотой «Явы», открыл дверцу под мойкой и швырнул сигареты в ведро. Потом выливал какие-то бутылки в раковину. Все, бля. Все, бля. Бормотал. Долго стоял посреди комнаты. Просто стоял и ничего не делал. Смотрел куда-то поверх выключенного телевизора. Будто там что-то еще показывали. Мать приносила ему таблетки, усаживала на диван, который в ответ стонал: «уммм!» Пружинная боль у диванов. Как зубная у людей.

Однажды в детстве Максим так орал, истерика была настоящая – из тех, что не останавливаются словами. Отец сгреб его, поднял и швырнул на этот диван. В спине что-то порвалось. Как будто пружина, заточенная под кинжал, вонзилась в поясницу. Но ведь помогло, орать он перестал. Лежал лицом вниз и скулил. И вот так протяжно в самую ткань ртом выдавал: уммм!.. Видать, диван впитал эти стоны. И нет-нет под их телами показывал, чему научился.

Потом сказали, что беда миновала. Анализы врать не будут. Угрозы инсульта нет. Отец пошел и купил «Яву». Опустился на четвереньки, открыл дверь под мойкой, долго там копался, пока не выудил пластиковую полторашку с мутно-белой жидкостью. Позвонил на работу и доложил начальнику, полковнику со странной фамилией Родненький, что практически здоров и через три дня, в понедельник, может вернуться к исполнению служебных заданий. Так точно. Так точно. Так. Точно. Трубка жалобно звякнула, когда он ее с силой бросил на место.

Сука. Тварь. Я ему. А он. Жир. Свинья. Как же. Ну бля.

Дальше шаги на кухню, и по тому, как тяжелые ноги втыкались в пол, Максим понял, что лучше исчезнуть на ближайшие часы. Или дни. Если бы дни. Скоро, через месяц, если он поступит, начнутся последние каникулы в этой тюрьме, а потом – общага, свобода, люди, смеяться в голос и громко слушать музыку, приходить ночью, уходить без разрешения. И Мила. Тогда он сможет сделать ее своей.

Рапорт ему, сука, напиши. По состоянию здоровья. Да он сам сдохнет быстрее. Кого-то он нашел на мое место. Тварину какую. Родственника. А кого еще. Да там без меня!.. Без меня там!.. Все там – зажурчала жидкость, выдох, причмокивание, и пустой стакан бахнул дном об стол, – все там развалится к ху-ям! Они же не умеют. Тварь. Рапорт, сука.

Мила была веселой, Мила была красивой – настолько, что рядом нельзя было дышать. И как только у этих дрищей – Моисеева, Пронькина, Панкратова – хватало смелости с ней постоянно заигрывать. Они хватали ее за руки, приглашали на вечеринки, бухали. Они могли быть с ней, когда сами захотят, а Максим не мог. Максим хотел, чтобы она хотела. Она красилась ярко, ее ругали в школе, и не только за наряды, грозились выгнать прямо из выпускного класса, цокали вслед ее каблукам, обещали плохое будущее. Он ее спасет. Он ей все подарит. Потому что Мила уже год была всем в его голове, там она давно принадлежала ему, и эти картинки стали не мечтой, а чем-то обязательным – предсказанием, которое точно сбудется. Только вот в своем мире Мила проходила мимо, пахла духами и могла, если захочет, дотронуться до него. А он хотел и не мог.

Стакан встретил стену с коротким звоном.

Шаги из кухни, Максим втянул голову в плечи. Мимо. В зал, где диван несколько раз выдал новые стоны. Один из них был отцовским.

Русский был главным испытанием, в остальных предметах он не сомневался. Он открыл учебник и попытался снова прочитать короткие правила. В каждом была Мила.

«– Ться/-тся»: трахаться, целоваться, держаться за руки. Деепричастие с «не» пишется отдельно: не замечая, не надеясь, не трогая. Сложноподчиненные предложения: я хочу, чтобы ты говорила только со мной. Я могу сделать так, что ты будешь моей. Я не буду делиться тобой, потому что ты принадлежишь мне.

Диван захрапел. Из спальни осторожные шаги матери прошелестели на кухню. Потом обратно. А, нет. К нему.

Она открыла дверь с пластиковой бутылкой в руках.

– Спрячь куда-нибудь. Я скажу, что он допил. Спрячь.

Поставила на стол. Дернула лицом, как будто ее током ударило. Ушла.

Максим открутил синюю крышечку и понюхал. В нос ударило пряным. Поднес бутылку к губам. Глотнул.

Частица «ни» употребляется для усиления отрицания. Ни хера ты не можешь. А если две частицы «не», то отрицание становится утверждением. Не могу не позвонить.

Он выпил еще, скривился, встал, вышел в коридор. Набрал номер Пронькина.

– Здорово. У меня бутылка самогона есть. Давайте забухаем?

Пронькин удивился, но с радостью позвал к себе.

– А кто еще будет?

– Да как обычно. Хрен знает. Ща обзвоню всех. Ты когда подтянешься?

– Девчонок давай зови.

– Опацэ, Максимус! Ну ты даешь. Так чё, когда?

– Прям щас.

– Ты просто скорый поезд, чувак. Жду.

Звук «щ» в слове «счастье».

Уже обутый, он остановился и засмеялся. Заглянул в кладовку и взял отцовскую рабочую сумку. В нее убрал бутылку. Будет весело, два «е», проверочное слово – «веселье».

⁂

Спонсор нашей сегодняшней – Мистер Максимус.

А между прочим, Макс идет в ментуру.

Младший лейтенант, мальчик молодой!

Следователь – это как будет, следак? Или ты будешь опер?

Оперу петь. Ха-ха.

В гомоне голосов ее было не слышно. Он так хотел, чтобы она тоже что-то сказала. Пока все его обсуждали, и радовались, и сетовали, почему он раньше с ними не тусил, была возможность услышать, что же Мила про него думает.