Всклянь - Коля Андреев

Но она то убирала катышки со свитера Пронькина, то пробовала помаду своей подруги, то просто лежала на диване и смотрела в потолок.

Бутылка кончалась. Народу собралось человек десять. Кто-то принес портвейн. Максим плавал по комнате, улыбаясь. С балкона вырывался запах курева. Духи у Милы были новые. Стаканы липли к ладоням. В туалете кто-то блевал.

Он взял телефон и набрал свой номер. Ответила мать.

– Я у друзей, готовлю экзамены. К экзаменам. Я у. Нормально все.

– Максим, где бутылка?

– Бутылка?

– Я просила тебя спрятать.

– Я спрятал.

– Он ищет.

– Я хорошо спрятал.

– Где она? Я отдам, сил нет никаких.

– А ее нет. Выбросил.

– Что? Максим? Правда?

– Правда.

– Он с ума сойдет. Иди домой уже.

– Не-а. Пока.

– Он меня убьет, приди домой!

– Все. Будет. Хорошо.

Следует различать суффиксы «–ец» и «–иц». Мужской род – «–ец». Женский – «–иц». Ему пиздец. Она красавица.

– Максим?

Он обернулся. Мила.

– Привет? Как? Дела?

– Максим, Максим.

Она стояла очень близко. Он смотрел на кожу, которую хотел облизать. И вдыхал ее запах.

Мила погладила его по голове. Он ущипнул себя за ногу.

– Я же все вижу, Максим. Вижу, как ты смотришь.

– Как? Как я смотрю?

– Как голодный зек. Я тебе не пара. Я пропащая. А ты хороший.

– Ты? Тоже. Тоже хорошая.

Он вдруг поднял руку и дотронулся до ее волос.

Она улыбнулась:

– Ты такой сильный, Максим, и будешь нас всех защищать, когда станешь ментом. Правда же?

– Правда. И тебя буду. Да?

– Спасибо, Максим!

Она обняла его. Ее ухо слушало дикий танец его сердца. Он положил руки ей на спину. И провел ладонью вниз.

– Так хорошо с тобой, Максим. Я такая бухая. Хочу лечь.

Она отпрянула и потащила его за руку.

В родительской спальне Пронькиных было открыто настежь окно. Холодно.

Мила у самой кровати развернулась и поцеловала его. Он почувствовал, как кружится голова и как трескается по швам ширинка.

– Иди отсюда! – Она вдруг толкнула его в грудь. – Я хочу одна полежать.

– Мила!

– Потом еще нацелуемся.

Она вытолкала его из спальни и закрыла дверь.

– Ты должна быть моей! – сказал он, практически вплотную прислонившись губами к белому дверному полотну. – Будешь моей.

На кухне играли в карты.

В зале работал телевизор.

На балконе никого не осталось.

В детской лежали люди.

Сумка отца висела на вешалке в коридоре.

Он позвонил матери.

– Что-то ему плохо, сынок, ты когда придешь?

– Мне хорошо, мам.

– Ты слышишь меня? Он лежит там, стонет.

– Пройдет.

– Может быть, скорую вызвать?

– Не вызывай. Они же как тогда.

– На работу сообщат?

– Он пьяный. На работу сообщат.

– Но ему плохо.

– Вызывай.

– Ладно, подожду. Приходи домой быстрее.

– У меня важное. Тут надо ждать. Важно. Правда.

– Я умоляю тебя, вернись домой.

– Не вернусь.

Он высунулся в окно с балкона и подставил голову ветру. Немного мутило. Хотелось спать, но он боялся все пропустить. Он хотел еще нацеловаться. На всю жизнь. Закрыл глаза, и все сразу полетело каруселью. Надо бы умыться холодной водой.

В ступню что-то больно впилось – порожек между балконом и залом. В комнате наступать на пол был противно – ковер жестко топорщился шерстью. Паркет в коридоре, так много дощечек, линий, уголков, вот поворот и вот ванная – он открыл дверь.

На краю ванной сидела Мила, перед ней на коленях стоял Пронькин, он задрал ее футболку и присосался к голой груди, вторую мял рукой, а Мила, закрыв глаза, улыбалась.

– Извините! – сказал Максим чуть слышно. – Я сейчас.

Паркетные линии сломались, перекрестились, перечеркнули друг друга, будто ребенок, который их рисовал, разозлился и принялся беспорядочно шнырять карандашом по листу.

Надо писать раздельно сочетания предлогов с существительными, если между ними можно вставить слово. В миг – в один миг. С дури – со всей дури.

Он достал из отцовской сумки форменную кепку, надел на голову. Взял дубинку и наручники.

– Повелительное наклонение! Руки за голову!

Распахнул дверь в ванную, размахнулся и долбанул Пронькина, в руке черная резина неприятно завибрировала от удара. Теперь – Мила. Максим защелкнул на ее запястье наручник, другой прицепил к батарее, на которой висело полотенце.

– Ты что? – Мила открыла глаза и пыталась понять, что происходит.

– Завоевательный падеж. Ты моя.

Пронькин беспокойно шарил по голове руками. На пальцы по волосам пробиралась кровь.

– Давай помогу! – предложил Максим, взял его руку, положил ладонь на край ванны и резанул дубинкой по пальцам.

Пронькин взревел. Мила завизжала.

– Восклицательный знак!

Он схватил Милу за шею и прижался губами к ее губам, она дернула головой назад и начала кричать: «Помогите!»

За его спиной затопали.

К его спине потянули руки.

Он улыбался.

И считал время.

Она была его и только его уже две минуты сорок две – сорок три – сорок четыре – сорок пять…

В затылок что-то врезалось, осколки бутылочного стекла посыпались с его головы, дубинка выпала из рук, сорок шесть – сорок семь – сорок восемь.

Многоточие ставится для обозначения незаконченного.

Его вышвырнули в подъезд и там, на ступеньках, добавили ногами по ребрам.

Кепка прилипла к голове, пока он дошел до дома.

У подъезда стояла скорая.

Отца в ту ночь парализовало.

Кем быть

Лысый, худой. Вечно в синем. Весь двор знал, что он ненормальный. Ненормальный – потому что орет ночью на улице. Выходит и кричит, а что кричит, непонятно. Но слышно, что ему плохо. Не кричит, что ему плохо, а вот тут, в горле, глубоко в глотке, плохо – и оно наружу вырывается. И еще он воровал мячи.

Максим ненормального не боялся. Чего там страшного: синий спортивный костюм, у которого буквы «CCCР» покрылись трещинками? Петушок на голове? Руки с черными ногтями? Нос как насос? Да ни одного пацана во дворе им не напугаешь. Грудничков только, ночью – тех да, тех будил этот крик и заставлял отчаянно вопить в ответ.

Максиму тогда было семь. Или девять. Может, даже двенадцать, но не больше. Возраст не так важен, потому что «Этруско унико» ему подарили не на день рождения.

Как-то Серый, лучший друг, спросил: «А тебя родаки как наказывают?» Максим ответил: «Э-э-э-э». Серый решил, что, видать, никак. Не может вспомнить даже, везуха. А Максим продолжал вытягивать из себя это «э», потому что не знал, с чего начать.

Серый начал аж чмокать: «Вот же тебе, Макс, везет». А Максим ответил: «Блевотина». Серый замолчал. Это был такой его фирменный жест – замолчать, чтобы не мешать другу извергать все, что есть в голове.

Максим продолжил. Надо было убрать всю блевотину за отцом. Помолчал еще. Пока убирал, я сам наблевал. И за собой тоже убирал. А отец спал уже, выходной же, потому он спал днем, всегда так. Видно было, что в гараже с утра папа ел помидоры. И в какой-то из таких выходных, которые были бесконечными и поэтому для них не выпускали календарей, Максим поскользнулся на блевотине с ведром в руках, упал глазом и щекой прямо на тонкое железное ребро. Вот так. Тут вот шрам. Вот. Видно? За это ему купили мяч.

Мама сказала, что итальянский. «Этруско унико», с тремя львиными головами и фирменной надписью. Так вазы на картинках про Древний Рим украшали.

В футбол они играли каждый день. И в высокой траве, и в слякоти, и на снегу. За панельной пятиэтажкой, про которую всем в округе известно, что она «коо-пе-ра-тивная», есть большая поляна, вот на ней и гоняли.

Составы почти не менялись.

Армен, у которого всегда кепка, потому что какое-то заболевание: волосы выпадали кругами; кто снимет, тому Эдик, старший брат Армена, наваляет. Сосед Армена Гриня, мастер дриблинга, ноги как быстрючие змеи. Серый с младшими братьями Костей и Дроном. Это третий корпус – тот, что возле кладбища. Дом Максима: он сам, Наум со второго этажа, Ромчик, Шибай, иногда Виталик, иногда Диман. Очень редко – здоровенный Игорек, машина, убийца, качок, вэдэвэшник.

Ненормальный не играл. Он старый, ему было неизвестно сколько, но много лет, хотя сам он, конечно, был поджарый, бегал