Гранатник - Оноре де Бальзак

«Вы потрудились на совесть?» — спрашивала госпожа Виллемсанс нежным и дружеским тоном, готовая огорчиться до глубины души из-за проделок лентяя и пролить слезы умиления над успехами прилежного ученика. Она знала, что мальчиками движет желание порадовать ее; они знали, что мать живет только ради них, ведет их по жизни со всей мудростью любви и посвящает им все свои помыслы и все свое время. Чудесное чувство — не себялюбие и не рассудок, но, быть может, любовь в ее самой простодушной форме подсказывает детям, рады ли родители посвятить им всю свою жизнь без остатка. Любите вы детей? Если да, то эти прелестные создания, бесхитростные и справедливые, отвечают вам пленительной взаимностью. Они любят вас страстно, ревниво, осыпают самыми очаровательными ласками, шепчут самые нежные слова; они открывают вам все свои тайны, верят каждому вашему слову. Поэтому плохих детей, наверно, не бывает — бывают лишь плохие матери; ведь чувства детей зависят от тех чувств, предметом которых с младенчества были они сами, от забот, которыми их окружали, от первых слов, какие они услышали, от первых взглядов, в которых черпали любовь и жизнь. В эти первые годы решается, кем станут родители для ребенка — друзьями или врагами. Господь поместил детей в материнское лоно, дабы мать поняла, что им следует оставаться подле нее как можно дольше. Однако бывают на свете матери, которых не ценят, бывает великая и нежная любовь, постоянно попираемая: столь черная неблагодарность доказывает, как трудно вывести абсолютные законы, когда речь идет о чувстве. Что же до госпожи Виллемсанс, ее сердце было связано с сердцами обоих ее сыновей всеми узами, какими только могут быть связаны родственные сердца. Одинокие на этой земле, мать и дети были неразлучны и жили душа в душу. Если с утра госпожа Виллемсанс хранила молчание, Луи и Мари затихали, уважая задумчивость матери, пусть даже мысли ее были им неведомы. Однако старший мальчик, умный и наблюдательный, никогда не удовлетворялся заверениями матери в том, что она прекрасно себя чувствует: видя лиловые круги под ее запавшими глазами и красные пятна на щеках, он вглядывался в дорогие черты с сумрачной тревогой, не сознавая, но предчувствуя опасность. Исполненный истинной чувствительности, он угадывал мгновение, когда игры Мари начинали утомлять ее, и вовремя говорил брату: «Пойдем за стол, Мари, я проголодался».

Однако с порога он оборачивался, чтобы бросить последний взгляд на мать, и та находила в себе силы улыбнуться; нередко, когда какое-нибудь движение сына выдавало ей его исключительную чуткость и до времени развившуюся способность к состраданию, на глазах ее выступали слезы.

Пока дети завтракали и резвились, госпожа Виллемсанс занималась своим туалетом; ради детей она становилась кокеткой, хотела нравиться и во всем угождать им, радовать их взор, уподобиться нежному благоуханию, которое хочется вдыхать вечно. Она всегда бывала одета и причесана в десять часов, когда начинались уроки, продолжавшиеся до трех часов и прерываемые лишь на время второго завтрака, который обычно подавался в полдень в садовой беседке. После еды дети целый час играли в саду, а счастливая мать и несчастная женщина, лежа на стоящем в беседке диване, любовалась непостоянным туренским пейзажем, вечно юным благодаря смене погоды, облаков на небе и времен года. Дети перелезали через ограду, взбирались на террасы, гонялись за ящерицами, сами гибкие и ловкие как ящерицы; они любовались ростками и цветами, рассматривали бабочек и жуков, без конца бегая к матери в беседку, чтобы расспросить ее обо всем увиденном. В деревне детям не нужны игрушки, здесь все кругом служит им забавой. Госпожа Виллемсанс присутствовала на уроках сыновей. Она молча занималась рукодельем, не глядя ни на учителей, ни на детей, и внимательно вслушивалась в смысл их речей, пытаясь понять хотя бы приблизительно, насколько хорошо идут дела у Луи: если он ставил учителя в тупик каким-нибудь вопросом, обличавшим его недюжинные познания, глаза матери загорались, она улыбалась и глядела на старшего сына с надеждой. От младшего она не требовала таких успехов. Все свои надежды она возлагала на старшего, к которому питала своего рода почтение, и употребляла весь свой женский и материнский такт для того, чтобы привить ему возвышенные понятия и уважение к самому себе. В ее поведении был тайный расчет, который ребенку предстояло постичь со временем и который он в самом деле постиг. После каждого урока она провожала учителя до ворот и подробно расспрашивала об успехах Луи. Она держалась так мягко и дружелюбно, что учителя говорили ей всю правду, дабы она могла помочь мальчику справиться с трудностями. Наступало время обеда, потом дети играли и гуляли; наконец, вечером они готовили уроки. Так текла жизнь маленького семейства, однообразная, но наполненная, жизнь, в которой труды чередовались с развлечениями и в которой не было места скуке, унынию и ссорам. Безграничная материнская любовь делала невозможное возможным. Мальчики выросли скромными, хотя мать ни в чем им не отказывала, храбрыми, потому что она хвалила их за каждый отважный поступок, покорными судьбе, ибо мать объяснила им, что такое необходимость и в каких формах она проявляется; словно добрая фея, она развивала и укрепляла их ангельскую натуру. Глядя на игры детей, она вспоминала порой, что они ни разу не доставили ей ни малейшего огорчения, и на ее горящие глаза наворачивались слезы. Долговечное и безоблачное счастье оттого исторгает у нас подобные слезы, что являет нам теплящийся в глубинах любой души образ неба. Госпожа Виллемсанс проводила восхитительные часы, лежа в беседке, любуясь погожим днем, водной гладью, живописным пейзажем и вслушиваясь в голоса детей, в их неумолчный смех и мелкие ссоры, лишь подчеркивавшие их нерушимую дружбу, отеческую заботу старшего о младшем и любовь обоих к ней, матери. Оба мальчика, за которыми в раннем детстве ходила английская бонна, одинаково свободно говорили по-французски и по-английски, поэтому мать обращалась к ним то на одном, то на другом языке. Она превосходно пестовала сыновей, не позволяя ни одной ложной идее проникнуть в их девственные умы, ни одному дурному побуждению прокрасться в их юные души. Она наставляла детей, ничего от них не скрывая и все им объясняя. Если Луи спрашивал, что ему читать, она называла ему книги занимательные, но правдивые. То были жизнеописания прославленных мореходов, биографии великих людей, знаменитых полководцев, и каждая мелочь в этих книгах служила ей для того, чтобы загодя объяснить мальчику, как устроен мир; особенное внимание уделяла она людям даровитым, но безвестным, выходцам из самых низких сословий, которые, не имея высоких покровителей, добивались известности и признания. Эти уроки, ничуть не менее полезные, чем прочие, преподавались по вечерам, когда малыш Мари засыпал на коленях у матери, когда на Турень опускалась прекрасная тихая ночь, а в водах Луары отражались звезды; однако все это лишь усугубляло грусть госпожи Виллемсанс, и под конец она всегда замолкала и глаза ее наполнялись слезами.

— Матушка, отчего вы плачете? — спросил ее однажды Луи; стоял погожий вечер; ясный день угас и сменился мягким сумраком.

— Сын мой, — отвечала она, обнимая за шею мальчика, чья тайная тревога живо тронула ее, — я плачу оттого, что обрекла тебя и твоего брата на нищенское существование Жамере-Дюваля[2], начавшего жизнь бедняком и принужденного идти по жизни без всякой поддержки. Скоро, дорогое мое дитя, вы останетесь на земле одни-одинешеньки, без опоры, без покровительства. Вы осиротеете в совсем юном возрасте, а мне так хотелось, чтобы ты еще при моей жизни стал сильным и образованным и мог наставлять и опекать брата. Но я не доживу до этого. Я слишком люблю вас, чтобы не оплакивать вашу участь. Дорогие дети, лишь бы не наступил такой день, когда вы проклянете меня...