Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня

Он проворно вскочил в розвальни:

— Па-а-а-шел!

Я укрыл Дину большей половиной тулупа. Минут двадцать ехали быстро. Я все укутывал Дину, потому что снег от быстрой езды завихрялся из-под полозьев полосами, бросался в лицо. Ветер, как водяная струя, замешенный на колючих снежинках, просачивался даже сквозь тулуп. Казалось, что спрессованным ветром была наполнена вечерняя степь.

— Давай по-честному, а? — шепнула Дина. — Разделим тулуп поровну!

— Давай!

Теперь мы совсем близко друг от друга. Так близко, что я почти касаюсь своей щекой девичьей щеки, пахнущей морозом, какими-то духами и еще чем-то необъяснимым. Мерин перешел на шаг, и мы услышали голос возницы:

— А гусями перелетными я вас незадаром назвал, потому как сбежала от нас на прошлой неделе приезжая фершалица самым бессовестным образом!.. Молодая, гладкая!.. А ей Семен Прокофьич, посчитай, одних квартирных рублей сто выдал и протчих услуг с полсотни… Грабеж середь бела дня!

— Семен Прокофьич — это председатель сельсовета? — спросил я.

— Товарищ Голомаз? Он самый! Между протчим, с головы до ног руководящий! У его одних медалев и всяких других штуковин на грудях сразу не сосчитаешь… Ево с самого зачинания колхозов кулаки два раза спаивали, чтобы утопить в Сухоречке нашей в прорубе, да ни хрена у них не вышло! Ево головой в проруб, а плечи не лезут! Они у его, что анбарная дверь… Ну, стало быть, окунают, родимого, головой в воду до энтих пор, покамест вода хмель из ево не вышибет, покамест не рявкнет он страшное ругательство!.. А убивцы-то — врассыпную! Так-то… И ума у товарища Голомаза палата. Уж на что Алешка Литаврин, фотограф из кэбэо, на язык хлесткий, и то с им не сладит… Задумал, к примеру, Прокофьич во дворе сельсоветском нужник ставить об шести дырках, а Алешка, он депутат, и говорит ему на сессии: «Вы, мол, Семен Прокофьич, в дырки эти всю сельсоветскую денгу вгоните! — Где ж тут ло… логия?»

— Логика?

— Во-во!.. А Голомаз ему: «Тута!» — и кулаком себя по медалям — хрясь! Ну и тут Алешка поумничал: «Каждый, мол, по-своему с ума сходит!» Дак ему Семен Прокофьич махом внушил: «Это, — говорит, — у вас в кэбэо так, а у нас — каждый по-своему с сумой ходит…» Да-а-а… Вот какой он, наш председатель, и мой обязательный начальник!

Миновав неглубокую балку, мы въехали в село, усыпанное желтыми огоньками. Был конец февраля, и село, на мой взгляд, казалось низеньким. Дома, заметенные снегом, уменьшились в размерах. Край Сухоречки приблизился к ним, потому что не было за этим краем зеленой пространственности воды.

Я забеспокоился о ночлеге. Васька утешил:

— В гостинице переспите, а где ж еще-то?

— В гости-и-и-нице?! — протянула Дина.

— Ну да! Ране у нас район был и при ём — гостиница из четырех комнатей… Потом район разогнали и из ей КБО сделали, но одну комнату про всякий случай содержат для… всяких странников. Начальница там Варюха Красова — у ей завсегда тепло, так что барышню она к себе возьмет…

— А мне куда?

— А ты дровишек с угольком из анбара принесешь, печушку раскочегаришь — и спи во благе!

— Да-а-а…

В моем голосе Васька уловил досаду и успокоил:

— Ты не пужайся! Алешка Литаврин там иной раз до полночи со своими фотокарточками колдует — с им пойдешь!.. Он парень конпанейский…

Так оно и вышло…

* * *

Жить я устроился у Алешки Литаврина. Это — длинный и худой малый. Лобастая голова его высоко держится на тонкой, кадыкастой шее. Одним словом — фитиль! Но мне он сразу понравился…

Была у Алешки страсть, можно сказать, даже талант, к рисованию. Только третий год никуда не мог определить его Алешка, хоть и получал вызовы уже из трех художественных училищ, выезжал на экзамены и проваливался. Этим летом он собирался штурмовать художественное в Пензе, а пока работал в комбинате бытового обслуживания. Ко всему, моим новым приятелем владели еще два влечения — острословие и танцы…

От него я подробней узнал, что Красномостье — бывший районный центр со всеми положенными учреждениями. Центр этот несколько лет назад упразднили, а все положенное осталось и было приспособлено для других нужд села. Председатель сельсовета Семен Прокофьевич Голомаз успокаивал селян сомнительной фразой: «Валять дурака лучше издалека…»

История Семена Голомаза, рассказанная мне Алешкой Литавриным

Семен Прокофьевич находился на руководящей работе со времен коллективизации. За его спиной остались: мельница, «Чермет», пекарня, заготконтора и отдел культуры. И вот теперь на его руководящих плечах — сельский Совет…

Привыкший руководить, Голомаз никогда не был в восторге от начальства и говорил: «Обходи лошадь спереди, а начальство сзади!» Эти откровения, состоящие из пословиц и поговорок им же импровизированных и придуманных заново, ему спускали в районе. Спускали, потому что начинал он шумно и больше двух лет нигде не задерживался (поздно спохватились!), спускали, потому что Голомаз всякий раз клялся до слез своих и, наконец, потому, что учитывали  г о л о м а з о в с к и й  руководящий опыт, выросший в многоклассной школе местного руководства.

Зимой и летом носил Голомаз блестящую хромовую тужурку и такие же галифе и сапоги. «Начальник без галифей, что свадьба без гостей!» — наставительно изрекал он, заказывая в местной швейной новенькие галифе. «Почему «галифей», а не «галифе»? — спрашивал закройщик. «Потому что не важно содержание, а важна форма, нам об этом еще покойный Коль Саныч Полторышейко говорил на курсах инструкторов ОСОАВИАХИМА… Лихой был инструктор!.. Два месяца до пенсии не дотянул — при неудачном прыжке с «кукурузника» удавился на стропах за несколько метров от земли, подлец!..»

Семей Прокофьевич планировал и заседал, выступал на всех собраниях по поводу и без повода, регулярно платил взносы обществам «Красного креста» и «Охраны природы», зорко следил за работой добровольной пожарной дружины…

А вот более ранняя история Семена Голомаза, которую Алешка знал от своего отца — Николая Андреевича…

…В девятнадцатом году сын пастуха Семка Голомаз, насквозь пролетарская душа, был избран селянами членом ревкома и впервые надел кожаную тужурку и суконные галифе.

Красномостье (тогда еще Боголюбово) переживало трудные времена, гранича с казачьими станицами. Случалось что ревкомовцы вступали в неравный бой с налетавшими бандитами-белоказаками. Исход боя решал пулемет, которым ловко орудовал молодой ревкомовец на церковной колокольне. После ходил в героях, поскрипывая сапогами. Тем и покорил навечно сердце Марьи Донниковой, бойкоглазой красотки, дочери богатого мельника Маркела.

К тридцатым годам Голомаз вполне сформировался в личность, о которой вышестоящие чины говорили: «Золотой мужик, исполнительный, будет ему сказано — разобьется в лепешку, все исполнит без рассуждений».

И он разбивался. В первый раз — о «головокружение от успехов», во