Полжизни - Петр Дмитриевич Боборыкин

виноватъ» и «Записокъ доктора Крупова» — я кинулся въ университетскую библіотеку. Гимназистомъ я читалъ Крупова, читалъ и романъ; но такъ, зря, не понимая того, что тогда не договаривалъ авторъ. Въ университетской библіотекѣ журналовъ, запрещенныхъ для гимназистовъ, не выдавали и студентамъ. Но я досталъ все, что можно было — достать и печатнаго и рукописнаго… Весь второй курсъ прошелъ у меня, какъ продолженіе того вечера, когда я увидалъ красивыя фигурныя слова: «Съ того берега». Никогда потомъ, на протяженіи всего моего житейскаго маячанья, всей моей умственности, не испытывалъ я такого мозговаго толчка: точно подвели меня къ сильнѣйшей батареѣ и пустили въ обѣ руки весь зарядъ элекрнчества. Ни лекціи Фейербаха, добытыя въ студенческое — же время въ литографированныхъ листкахъ, ни лиловая книжка Бюхнера, ни томы Бокля, ни Милль, ни Спенсеръ, ни Прудонъ, ни «Система» Конта — ничто уже не потрясало такъ. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ продѣлывалось «подведеніе къ одному знаменателю» всего, что я прочелъ, пережилъ и передумалъ; но завѣса разодрана была у конторки пѣвческой комнаты.

Въ пѣвческой комнатѣ можно было все-таки задохнуться безъ такого удара. Университетъ никуда впередъ не тянулъ, кромѣ окончанія курса, а за нимъ какихъ-нибудь харчей повкуснѣе. Наука совсѣмъ и не выдѣлялась изъ-за мелкихъ клѣтокъ студенческихъ занятія; въ массѣ товарищей — мальчишество, пустой задоръ, сдаванье экзаменовъ, а то — такъ безпробудное шелопайничанье, ухарство и пьянство…

Какъ-же «стихійнымъ-то силамъ» было всего удобнѣе прорываться? У кого-же было общество, у кого были впечатлѣнія, дающія встряску, или очищающія тебя отъ казенщины гимназиста?.. Человѣкъ десять барчуковъ изъ моихъ камераловъ ѣздили къ губернаторшѣ и въ «хорошіе» дома. Остальная братія пробавлялась кое-чѣмъ, или промежду собою убивала время въ запойномъ кутежѣ. Да чего, — у насъ, въ пѣвческой, были ребята все степенные, народъ работящій и бѣдный, безъ всякихъ барскихъ нарываній къ разнымъ нѣжностямъ, а ихъ брала-же хандра сѣраго житьишка, и имъ хотѣлось чѣмъ-нибудь встряхнуть себя. Чѣмъ-же? Извѣстно чѣмъ: посылался «унтеръ» за четырьмя бутылками мѣстной откупной наливки и двумя полуштофами горько-шпанской, и производилась попойка. Зачѣмъ? Такъ… требовали того нервы. Другую реакцію отыскать было черезъ-чуръ трудно для нашего брата. Дѣлалось это ни съ того, ни съ сего, въ какіе-нибудь неподходящіе часы, иногда даже утромъ часто при полномъ безденежьи. И никто не протестовалъ противъ того, что «выпить нужно». Это чувствовалось всѣми, точно было оно въ воздухѣ, точно забиралось въ кости, въ мышцы, какъ ломота и ревматизмъ. Принесутъ бутылки и полштофы, сядутъ въ кружокъ, примостившись къ какой-нибудь кровати, пойдетъ осушеніе стаканчиковъ; потомъ, когда заберетъ всѣхъ, начнется болтовня, слюнявая или бранчивая, цѣлуемся или чуть не деремся, а то такъ запоемъ что-нибудь, иной разъ и «партесное». Если случится подъ вечеръ, особливо зимой, то на послѣднія деньжонки — трое татарскихъ пошевней, и валяй за рѣку Булакъ!.. про которую сложена была пѣсня…

Тамъ, въ одной «избушкѣ на курьихъ ножкахъ», я уже въ концѣ третьяго курса чуть не очутился Гоголевскимъ художникомъ изъ «Невскаго проспекта». Женщинъ я другихъ, кромѣ забулачныхъ, не зналъ. Ну, прокралась вдругъ какая-то жалость. Я не на шутку струхнулъ! Переломить себя было такъ трудно, что я хотѣлъ лечь въ больницу; но переломиль-таки и безъ больничнаго халата. И съ тѣхъ поръ зажилъ уже совсѣмъ монахомъ.

Такъ вотъ въ какихъ «волнахъ жизни» купались мы. А никто изъ нашей пѣвческой комнаты не вышелъ ни пьяницей, ни развратникомъ.

VI.

Сошелся со мной изъ моихъ однокурсниковъ нѣкій Стрѣчковъ, матушкинъ сынокъ, сонный, придурковатый; но хорошій степнячекъ. Такъ онъ ко мнѣ, что называется, и прплипъ: больно ужь онъ меня уважалъ за мою ученость. Я объ эту пору считался не только у камераловъ, но и у естественниковъ, первымъ химикомъ и взялся писать на медаль кандидатскую диссертацію. Ученость моя состояла, по правдѣ-то, въ томъ, что я свободно читалъ нѣмецкіе учебники и заглядывалъ въ «Àпnalen der Chemie und Physik»; но всѣ меня прочили въ магистры, въ томъ числѣ, кажется, и профессора.

У Стрѣчкова было большое имѣнье на Волгѣ. Онъ жилъ «съ своими лошадьми», и ими только, въ сущности, и занимался въ сласть, да охотой. Подошли экзамены изъ третьяго курса въ четвертый. Стрѣчковъ запросилъ меня съ нпмъ вмѣстѣ готовиться. Я этого школьнаго способа не долюбливалъ, но онъ такъ меня упрашивалъ, что я согласился. Безъ меня-то онъ врядъ-ли бы перешагнулъ въ четвертый: такой онъ, Богъ съ нпмъ, былъ первобытный обыватель. За то онъ и ублажалъ-же меня: перетащилъ къ себѣ на квартиру, поилъ и кормилъ, возилъ кататься, купилъ шкапъ съ дождемъ и поставилъ его у меня въ комнатѣ, для утреннихъ вспрыскиваній. — Жилъ онъ одинъ, въ «барской» квартирѣ, и мнѣ его обстановка казалась совершенно даже неприличной для молодаго малаго, а роскошь-то ея въ сущности заключалась въ томъ, что въ ней было три грязноватыхъ комнаты, кромѣ передней, и въ спальнѣ висѣли по стѣнамъ ружья на персидскихъ коврахъ. Цѣлыхъ двѣ своры лягавыхъ и гончихъ наполняли ее запахомъ настоящей псарни.

Къ концу экзаменовъ сталъ меня Стрѣчковъ упрашивать поѣхать съ нимъ «на кондицію» къ нему, въ деревню, давать уроки ариѳметики, и «тамъ чего хочешь» его двумъ сестренкамъ. Онъ былъ единственный сынъ у матери-вдовы и заправлялъ всѣмъ, какъ наибольшій. Плату онъ мнѣ посулилъ чрезвычайную, но тогдашнему времени: двѣсти рублей за вакацію на всемъ готовомъ. Я, разумѣется, не сталъ упираться, хотя мнѣ не совсѣмъ нравилось учительство въ барскомъ домѣ. Но приходилось подумать о томъ, съ чѣмъ останешься по окончаніи курса; за мою вторую октаву казна не обязана была «строить» мнѣ сюртучную пару и какое ни-на-есть бѣльишко.

Поплыли мы со Стрѣчковымъ внизъ по Волгѣ, и приплыли къ его «Хомяковкѣ» — усадьбѣ на самомъ береговомъ юру, въ прекрасной мѣстности. Меня «обласкали» и предоставили полнѣйшую свободу бездѣльничества; объ урокахъ было упомянуто больше для блезиру и такимъ тономъ, что «дескать въ іюньскій жаръ деликатно-ли васъ и безпокоить насчетъ этихъ пустяковъ». Мать Стрѣчкова оказалась еще не старой, худой и кислой барынькой, бывшей больше все въ лежачемъ положеніи. Какъ она могла выносить въ своей утробѣ такого байбака, какъ ея Мотя — я недоумѣвалъ. Дѣвчурки были въ нее: зеленыя и малорослый. При нихъ — гувернантка изъ московскихъ француженокъ. Сладости мадамъ Стрѣчкова была всякую мѣру превышающей. Съ ея устъ только и слетали ласкательный и уменьшительныя, относившіяся не къ однимъ дѣтямъ, но и къ прислугѣ: Мотя, Мака, Саня, Аннушка, Сеня, Костинька… А Костинькѣ—дворецкому было, навѣрняка, лѣтъ подъ шестьдесятъ. Глядя на нее и слушая ея медоточивыя рѣчи, тогдашняя «крѣпость» казалось гнусной выдумкой враговъ святой Руси! Слаще такого житья,