Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

дверь черного хода, ведущего на постоялый двор. Глаза постепенно привыкают к едкому дыму. Шагаю прямиком к прилавку, за которым женщина в кожаном переднике вытирает посуду. Это мать Яна. Худобу он унаследовал от нее. Седые кудри торчат из-под чепца во все стороны, вид у нее усталый и издерганный, словно говорит о том, что она жизнь по-другому себе представляла. Заметив пятнышко, старуха поплевывает на оловянную кружку. Здесь, на постоялом дворе, порядки иные, чем у нас дома, да и во всем остальном городе.

Заметив меня, женщина коротко кивает в сторону лестницы и отворачивается. Мне самой следует догадаться, кем она больше недовольна – собственным сыном или мной. Кто-то из гостей отпускает шуточку. Хозяйка делано смеется.

Если Ян не разливает пиво за баром, значит, сидит наверху за холстом. Пробираюсь мимо здоровенного бочонка с вином и клетки с попугаем. Бедняга, тебе день-деньской приходится торчать на этой жердочке?

Стучу в дверь студии и вхожу, не дожидаясь ответа, – в этом гвалте разве что-то услышишь?

Ян удивленно оглядывается на меня, откладывает кисть в сторону и вынимает из ушей затычки.

– Таннеке, ты что здесь делаешь?

– Простите за беспокойство, я принесла письмо от хозяйки.

– Письмо? Давай скорей сюда!

Подаю письмо, отступаю на шаг и вижу отправительницу собственной персоной – на холсте. Так и знала, что он пишет ее портрет. Работа еще не окончена: на портрете хозяйка задремала в неудобной позе, словно очень устала бесконечно сидеть и позировать, а может, и от самого художника, их брака и тех хлопот, что он принес. Стоит человеку посидеть без дела, он начинает задумываться, а это вредно. Именно по этой причине надеюсь, что никому и никогда не придет в голову заставить меня сидеть смирно.

Не знаю, как ему это удается, но у хозяйки во сне такое беспечное лицо, словно ей снится беззаботная жизнь.

Люди поумнее меня говорят, что у Яна есть талант. Я не раз это слышала своими ушами. Что ж, рисует он похоже, ничего не скажешь. Если это талант, спорить не стану.

Смотри-ка, на ней дорогие материнские жемчуга! Кому, как не мне, их узнать, ведь я служу у Марии Тинс без малого шесть лет. Этим летом Мария вручила драгоценности Катарине авансом в счет наследства вместе с льняными простынями, столовым серебром, кольцами, браслетами и позолоченными цепочками.

Только Катарина не любит наряжаться и редко надевает украшения. Однако, гляжу, согласилась, чтобы угодить Яну. Матери ее, похоже, невдомек, она ведь сюда носа не кажет. А не помешало бы, особенно прошлой зимой. Уж она живо положила бы конец тому безобразию, на которое столько сил было угрохано. Теперь вот еще одно досадное недоразумение.

Да уж, как только до Марии Тинс дойдут слухи, что ее дочь во второй раз послужит развлечением для всякого сброда, ее кондрашка хватит. Хотя в этот раз все вполне невинно, и Катарина на портрете прехорошенькая, может, Марии это и польстит. Ха, как представлю, что она крадется сюда в чужих одеждах, прямо как я! Да только куда ей, такой богопослушной, по дельфтским притонам таскаться? Чай, не в церковь ходить по воскресеньям.

Поистине, врагу не пожелаешь – так любить дочь и не осмелиться прийти полюбоваться на ее портрет. Тут еще вот какая закавыка: ей же молчать придется! А то ведь захочется, например, похвалить дочкину красу или жемчуга, это же получится, что она и Яна нахваливает. Не будет этого!

Более разных людей, чем зять и теща, не сыскать, но в Катарине они оба души не чают. Каждый тянет на свою сторону, и конца-края тому не видно.

Ян приходит ночевать на Ауде-Лангендайк только по субботам, но иногда отважно пробирается в дом и поздно вечером в другие дни. Мы ставим на окно в гостиной свечку – знак, что Мария Тинс уже легла. Он крадется в дом в одних чулках, а я закрываю ставни. Ох уж эти два голубка, и друг без друга не могут, и поладить не получается. Как будто эти тайные свидания – забористо, не спорю – им трудности разрешат. Нет уж, пусть лучше меня не втягивают, а то в прошлый раз устроились в кладовке рядом с кухней, вроде как я глухая как пень. Конечно, они там не просто за ручки держатся, дело молодое. Хорошо, что для меня эти забавы остались позади – уже восемь лет или около того, как мне не приходится делить постель с мужчиной. По мне, так и отлично. Хотя, если мне доводится услышать, как двое развлекаются, – я старалась не слушать, но как тут не услышать? – все равно на душе как-то тяжко становится. Я не завидую, еще чего не хватало! Мне и неловко было, в конце концов, это не для моих ушей, только любопытство все равно разбирало. В детстве меня всегда из дома выставляли… Ну, да ладно, хватит, заболталась.

Понятно, когда слов не хватает, приходится как-то по-другому договариваться.

Стоит нам после всей этой катавасии столкнуться с Катариной в коридоре – а такое случалось не раз и не два, – она как ни в чем не бывало делает вид, будто перекусить в кухню спускалась. Ну да, ну да, только вот почему-то ночной чепец не надела. Ян, конечно, к тому времени уже выбирался через заднюю дверь и выскакивал через ворота Моленпоорт.

Ох, ну и бардак же здесь! На столе грудятся камушки, стеклянные банки с разноцветными порошками, среди всего миска с грецкими орехами и какие-то булыжники, пестик и ступка, плитка белого мрамора с камнем для растирки. Слева оловянная тарелка, справа – флакончики и шпатели. Кто знает, для чего это все нужно.

Ага, кувшин из делфтского фарфора Ян написал на портрете Катарины, и этот винный бокал тоже!

Глаза снова устремляются к картине – она полнится тишиной, что удивительно, потому что мастерскую тихим местом не назовешь, шум сюда проникает отовсюду: снизу из трактира, да такой, что напрочь перекрывает рыночный гвалт. Звуки рынка слышны и у нас в доме, потому что там царит зловещая тишина. Стоит маленькой Марии пошуметь, бабушка велит ей вести себя потише. Девочка с радостью сидит со мной в кухне, там никто не запрещает стучать половником по крышкам кастрюль и можно полакомиться сладкой вишней.

В общем-то, он славно придумал. Портрет – отличный повод, чтобы раз за разом заманивать ее к себе в мастерскую на протяжении целых трех месяцев. Творческое решение. Если скучаешь по кому-то, приходится изворачиваться. Наверняка всякий раз звал ее под