Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

одним и тем же предлогом: можешь, пожалуйста, мне снова попозировать? Конечно, и пообниматься заодно, ну так что ж с того? Может, это и есть любовь? Я не особо разбираюсь. У них постоянно одно и то же: в прошлом мае Катарина вернулась в материнский дом, говоря, что сил у нее больше нет, хотя и полгода не прошло с того, как она с теми же словами на устах перебралась сюда, к Яну. Милые то бранятся, то тешатся, и так без конца.

Тем временем начинаю разбирать во всеобщем гвалте отдельные звуки. Прежде всего, унылое мяуканье волынки и прихлопы в такт. А что там наверху творится? Парень стонет так, словно что-то тяжелое на чердак тащит, да вот только еще и кровать при этом скрипит. Ага, теперь слышу и женские стоны, только не такие натуральные – явно по работе, а не по любви.

Ох, Ян, как же ты умудряешься здесь работать!

Он сам молча стоит с запиской в руке и провожает взглядом плывущие мимо беспокойные облака, словно ждет, что они позовут его с собой. Судя по его страдальческому лицу, ответа мне ждать не стоит.

Меня часто гоняют туда-сюда с записками, ведь я не умею читать. А мне оно и не надо, я и так знаю, что там написано. Утром, когда посуду мыла, слышала, как Катарина с матерью толковала. Она точно-точно останется жить вместе с дочками в материнском доме, поэтому ее вещи надо перевезти обратно, ведь на этом постоялом дворе счастья ей не видать. Мария Тинс слушала да помалкивала, только довольна была, что все вышло так, как она говорила.

«Они все плохо кончат, кто там обитает» – так и сказала, как отрезала, только гораздо позже, когда я уже посуду со стола после обеда убирала, а Катарина с девочками наверх ушла.

Мне понятно, почему Катарина решила написать письмо. Яну не очень-то по душе внезапные перемены, оглянуться не успеешь, как в воздухе табуретки летают.

Ну какое недовольное лицо! Нет, ему не позавидуешь, хотя надо отдать ему должное: посреди всего бардака, что здесь творится, он продолжает писать, хотя своими картинами вызывает только насмешки и ругань. Даже этот чудесный портрет вряд ли делу поможет.

Посмотрим еще недельку-две, и он закончит. Если покупатель не найдется, считай, на этом песенка Яна спета. А там и брак под угрозой, только никто в этом не виноват, кроме него самого.

С дурацкой улыбкой он складывает записку и прячет в коробочку с жемчугом. Как похоже на Яна, даже отказ он будет бережно хранить.

Он расправляет плечи и без эмоций смотрит на портрет.

– Как там девочки? – интересуется он и берется за палитру. На очереди скатерть, ее голубые квадратики.

– Нормально…

– Маму слушают?

– Вроде бы.

– Что там Мария, играет с волчком, который я подарил на день рождения?

– Ей еще трудно, не получается веревочку размотать, рановато для трех лет.

– Знаю-знаю, а когда не получается, она злится. Яблочко от яблони…

Выдавливаю из себя улыбку.

– Ждать ли ответа, хозяин?

Он качает головой.

– Просто скажи, что я с ней еще поговорю.

– Надеюсь, что вы на чем-нибудь порешите.

– Только в тот дом я не вернусь! Пусть даже не надеется меня подкупить!

Да уж, сказал как отрезал. Со мной-то чего спорить! От испуга пячусь назад. Значит, я верно угадала, что там написано.

– Может, будете почаще заходить…

– Да, но как же гостиница и портрет…

– Портрет почти готов. Очень красивый, если позволите высказаться…

– Спасибо, Таннеке. Понимаешь теперь, почему я ни за что не сдамся?! Когда-нибудь…

«Интересно, что „когда-нибудь“?» – раздумываю я, покинув мастерскую. Когда-нибудь он закончит портрет и выяснит, что в Делфте его работы не очень-то в цене. Пару десятков гульденов – вот и все, что он за него выручит, а сколько времени потрачено!

Если он сам откажется взглянуть правде в лицо, Катарина ему поможет, ей это все давно поперек горла.

Выскальзываю из постоялого двора через кухоньку. Ну и вонь здесь стоит! К уличной выгребной яме толпится длинная очередь.

3. Ян

Рассматриваю письмецо. Как же я люблю этот почерк с широкими петельками. Кругленькая «А», кругленькая «О», две «Т» под одной полоской, выписанные чернилами цвета индиго, всегда одними и теми же. Какое изящество! При чтении почти слышу, как скрипит гусиное перо, – даже мурашки по спине побежали. Что именно она пишет, в общем-то, неважно. Я этого ждал. Вот и хорошо, что она остается там. Это свидетельствует о решимости расставить все по местам, больше никаких недопониманий.

По всему видно, что Кат все решила. Фразы обдуманы и отточены. Она в жизни так не говорит! Обычно тараторит, словно боится навечно завязнуть в споре, но в этот раз хорошенько все обдумала.

Я до глубины души тронут тем, что она не стала заводить разговор, пока позировала, а дождалась, пока натурщица мне станет не нужна. В этом вся Кат. Теперь я смогу спокойно закончить работу. Она не злится – знает, что я все сделаю для нее, об этом все вокруг твердят.

Кат, я люблю тебя всем сердцем. Другой такой понимающей и верной жены во всем свете не сыщешь.

Можешь сидеть там под крылом у своей матери, сколько захочешь. Эта женщина все знает лучше всех, у нее на все готов ответ, от ее твердолобой праведности даже пастору не по себе. Теперь у меня есть настоящая ты, полностью моя – спокойная, далекая от всей этой суеты. Спи, моя красавица.

Как я смогу тебя кому-то продать? Что же я, совсем с ума сошел? Оставлю при себе свою спящую музу, тогда не придется останавливаться, если свет опять заупрямится или народ в кабаке совсем разойдется, – посмотрю на стену и успокоюсь. Мгновение, и на меня нисходит благодать, и живопись кажется детской игрой, ты возносишь меня к небывалым высотам.

Досадно, конечно. Если оставлю картину себе, если не продам задорого, весь Делфт запишет меня в неудачники. Может, они и правы… Нет уж, я не сдамся! Вы обо мне еще услышите.

Кат, ты простишь меня? Придется отдать тебя незнакомцу. Другого выхода нет, сама понимаешь, иначе другая Кат, что живет в двух шагах отсюда, расстроится.

Где бы ты ни была, я никогда тебя не забуду, потому что именно ты помогла все уладить. Если продам тебя по хорошей цене, то и следующие работы раскупят. Уж мы об этом позаботимся. Я знаю, я предчувствую! Делфт будет рукоплескать от восторга,