Рассказы дяди Миши, одессита - Вадим Алексеевич Чирков

Теща узнала где-то, как именовала Додика правящая партия, и звала его в разговорах с дочерью не иначе, как "этот твой абстракционист". "Надо быть сумасшедшим, говорила она так, чтобы и он слышал, в наше время заниматься культурой? Какая культура?! У Сени в сапожной мастерской одно место, но он каждое лето ездит в Сочи!" Короче, Додик очень скоро не оставался в том доме даже на ночь.

А Роза, его жена, из-за чего-то поссорилась с Миной Давыдовной и сказала, что ноги ее не будет на всей Пушкинской.

Где им теперь встречаться? Они разошлись. У Розы родился сын, первый и последний, он остался у матери. Додик имел "День отца", как он его называл, раз в неделю.

И вот: вопрос, который не успел разрешить Маркс из-за "Манифеста" и за который бился Райкин, висел у Додика над кроватью, как крест в комнате богомольного католика. И он с этим вопросом прожил еще лет 30–40. Связи он имел только с теми молодыми женщинами, у которых "есть хата". Такие, конечно, в Одессе были, но они не все красивые, — и не всем из них, между прочим, подходил наш маленького роста, картавый, но умный Мац. Вечная проблема… Хорошо, что все они собирались в кофейне гостиницы "Красная" и там мужчина, ходя от столика к столику, мог наконец завести полезный разговор.

Что было у Маца надежное — друзья. В молодости дружат как любят. Те начинающие, что показывали Мацу свои работы, иногда оставались с ним на долгие годы. Маца с его коротким и многозначащим "Ну и что?" творческому человеку всегда не хватает, да и Мац порой в них нуждался.

В стране случилось наконец то, чего все ждали и не могли дождаться и даже не верили, что дождутся: коммунисты кончились. Они и так сильно задержались. В последнее время их знали только через анекдоты.

И новой власти оказался нужен наш Мац! Ей вдруг понадобился абстракционист. Для связи с молодежью. Кто еще поймет молодежь, наверно, думали они, как не абстракционист, и кого еще будет слушать молодежь, как не абстракциониста!

На этот раз власть не ошиблась. Через какое-то время прежде гонимый Мац уже ведал всякими шоу, устраивал концерты, приглашал знаменитостей. Он ведал телевизонной компанией! Он завел собственное дело! Нынешняя власть вставала, когда он входил к ней в кабинет.

— Давид Михайлович, — спрашивала власть, — а как мы проведем в Одессе этот праздник?

Давид Михайлович садился и рассказывал, а начальство только кивало.

Вы не поверите, но у Додика есть фотография, где он снят с патриархом Алексием! Они жмут друг другу руки. "Кто это рядом с Мацем?" — спрашивают в Одессе.

Всего я знать не могу, мне и не нужно знать все. Но главное мне известно: через некоторое время мой сосед стал зажиточным человеком. Не богатым, как Ротшильд, Гейтс или король Брунея, но все-таки. И что он сделал в первую очередь? Вы не догадаетесь! Для этого надо быть немного абстракционистом.

Наш Мац стал освобождаться от соседей. Он давал им недостающие деньги — у всех что-то было на отдельную квартиру — и они их покупали. Вот выселился один… второй… третий… Они летели к собственным квартирам, как на крыльях. Как называется этот процесс у политиков?

— Контрреволюцией, — сказал я.

— Может быть, и так, — согласился дядя Миша и пожал сухонькими плечами, — пусть будет так…

Я пришел к Додику, — продолжил он, — когда парадная дверь с шестью звонками была открыта. Он стоял в прихожей, на самой ее середине, один, и почему-то оглядывал потолок.

— В чем дело, сосед? — спросил я. — Что вам тут не нравится?

— Вы знаете, дядя Миша, в каком году здесь в последний раз делали ъемонт?

— Ну…

— В 1918!

— Что вы вдруг вспомнили о ремонте, Даня?

— Дядя Миша, я только что стал хозяином этой кваътиъы! Полчаса назад выехал последний жилец. Идемте, я вам кое-что покажу.

Мы ходили из комнаты в комнату, открывали высокие белые двери, которые были забиты большими гвоздями еще в 18-м, и Додик показывал мне барельефы. Теперь вся эта грустная немецкая история снова была в одной книге. Она имела начало, но она имела и конец.

— Данечка, — сказал я, когда мы посмотрели последний барельеф, где кладбище — а через открытые двери были видны и второй, и первый, — Даня, это такое невиданное событие, что я не знаю, что вам делать — смеяться или плакать.

— Плакать, дядя Миша, — ответил мне Додик, — плакать, ъыдать! Потому что я имею эту кваътиъу, когда мне стукнуло 60, а не 25! Сколько къасивых баб пъошло мимо нее, даже не обеънувшись! Сколько пьес здесь не написано! Сколько детей не ъождено!..

Очки у Додика, я вам говорил, могли быть ледяными, когда он читал чьи-то плохие стихи или смотрел на плохую картину. И вот они покрылись туманом, как в ноябре, Даня их снял и так долго протирал, что я отвернулся и стал смотреть в окно…

Я думал, что история на этом закончится, но дядя Миша рассказ неожиданно продолжил:

— Что вам сказать! — произнес он в знак того, что продолжение следует. — Что вам сказать! Если бы здесь можно было поставить точку, получился бы какой ни есть хэппи энд — ведь лет 15–20 Додику еще светило. Можно сесть и написать пьесу, от которой весь мир ахнет. Можно еще раз жениться или какое-то время побыть холостяком, что тоже полезно. Но Мац был уже женат и на этот раз прочно. Детей, правда, заводить уже поздновато…

В историю жизни бывшего абстракциониста вмешалось Новое Время. Или, если сказать точнее, Новейшее Время. Иное Время крутит людьми как захочет. Оно не тик-так, тик-так, а, скорее, погремушка в руках у малыша, в которой горошинки летают из угла в угол, не ведая, в каком очутятся через минуту.

А еще, может быть, это Время походило, по иронии судьбы, на… абстрактный холст. Глядя на него полагается делать понимающее и даже снисходительное лицо и ежеминутно кивать… про себя же чертыхаться, скрывая мысль, что художник писал этот холст в припадке безумия.

Только-только Мац стал владельцем дореволюционных апартаментов, как весь старый дом (в нем десятки квартир) купила у города для своих надобностей некая быстро расцветшая — за ночь, как пышный южноамериканский цветок гибискуса — фирма. Мацу, потерянно бродящему по семи комнатам, предложили за них большие деньги.

Что делать?

За эти деньги можно купить