Контузия - Зофья Быстшицкая

его плечах, чтобы напрячься и принять совсем не такую проблему, как те, что доселе существовали по условиям нашей безмолвной договоренности. Довольно долго длится тишина, определившая между нами бесконечную отдаленность. Мою отдаленность от всех таких, как он, кто был и уже не будет со мной. И только потом его голос:

— Женщины и потом как-то живут. Живут, как и все люди.

— Не знаю, жизнь ли это.

— Операция — это же не конец, это спасение.

— Возможно, мне вырежут грудь. Единственное средство в таких случаях. И никто не знает, надолго ли это.

Что теперь в моих глазах, что я ими выражаю? Я хочу, чтобы они не участвовали в моих словах. Я сказала слишком много, это ошибка, это вымогательство его реакции, это нарушение моей лояльности. Моей дружеской лояльности, которая должна считаться с тем, на что он до сих пор был способен и чего взамен требовал от меня. А теперь я вдруг подглядываю за ним, как он управляется с моей тяжестью, раз уж мне не удалось спрятать ее достаточно хорошо за собственным достоинством. Может быть, это даже и не так уж неосознанно, в каждом из нас достаточно лицемерия, все норовим пофорсить чем-то, что для других недоступно, в пределах житейского опыта. Даже несчастьем, надо думать, можно блеснуть, тем самым продемонстрировать, насколько уготованное нам судьбой превышает меру, отпущенную другим людям.

Я чувствую что-то неприятное, горький и сухой вкус во рту от этих моих штучек — никак не могу себе отказать, раз уж представился случай. Но он-то об этом не будет знать. Для него я предстаю с  э т и м  в самый первый момент, у него иная оптика, потому что именно такой он увидел меня только сейчас.

И вот он стоит передо мной, хотя я уже довольно успешно согнала с лица всю значительность моего сообщения, стерла с глаз всякое его отражение. Все это надо кончать побыстрее, но что поделаешь, если он стоит так близко, если он положил мне руки на плечи и говорит, осторожно выбирая слова:

— Можно быть женщиной, которая не совсем благополучна. Ведь не только те нужны, неущербные.

Я быстро бросаю:

— Кому? Зачем? — потому что я уже выбранила себя и уже оценила наше положение, теперь вновь наступает минута нашего отдаления, след его я чувствую в себе, он устойчивее претензии к себе, я уже не хочу никаких жестов, никакой риторики.

А он:

— Глупости ты говоришь. Посмотри на людей, сколько они могут перенести.

Неплохо вывернулся. Все как надо, может быть, он хочет, чтобы именно таким я его и запомнила: вот этот его доброжелательный порыв, эти добрые слова, нечто вроде последнего благословения, которым он отпускает мне мой грех немилости к нам, моей неспособности управиться с собой и с ним, хотя он-то как раз выдержал это испытание. И вот он стоит на расстоянии вытянутых рук, лежащих, как тяжелые бревна, на моих лопатках, но я не проявляю к нему милосердия, потому что не он сейчас в нем нуждается. Это я хочу знать, хочу знать до конца, он не выскользнет у меня, отделавшись добренькими словами.

— А ты, ты-то сможешь потом вот так же говорить, так же ко мне прикасаться? Разве я буду для тебя точно такой же?

Наши лица близки, по его лицу я вижу мою жестокость. Вновь я ухитрилась озадачить нас обоих этим допросом, где я говорю слишком много, где надо усвоить слишком много нового в образе знакомого человека. Наверняка каждый из нас хочет дойти до своей правды. Но какова ее вместимость, за пределами которой мы становимся беспомощными, прикасаясь ко лжи?

— Не знаю. Не могу тебе сейчас сказать. Не знаю, каким я буду.

Только на миг встречаются наши ладони, чтобы я могла снять с себя его руки. Я должна бы испытывать к нему уважение, даже некоторое восхищение, что он-то не прячется от меня за гладкие обманные слова, что вот он косвенно, сам об этом не подозревая, утвердил мое видение наступающего времени. Ах, какая же я все-таки умная! Ведь все сбывается! Он мне в этом помог, благодаря ему я обрела уверенность, раз он заколебался.

Ожидать больше нечего. У меня такой голос, словно он милосердно отмолчался на этот вопрос и даже отнесся ко мне как к женщине, полной иллюзий. Но нужно проявить к нему побольше доброты после того, что́ я ему преподнесла. Это верно, во мне нарастают дурные инстинкты, теперь пусть он от меня спасается, потому что ничего хорошего между нами быть теперь не может. Все будет плохо, но я еще смогу это предотвратить. Так что в голосе у меня одна торопливость, когда я заявляю с другого конца подмосток, со сцены этой комнаты, на которой я через минуту буду одна:

— Ты уж прости, но теперь мне надо по делам. Столько дел! Сам понимаешь.

И вот так, переведенным в слова жестом, я указываю ему на дверь, отталкиваю его мертвой улыбкой, смотрю, как он идет, то есть делает несколько шагов, но для меня это уже недосягаемый горизонт; сейчас он перестанет здесь находиться, это последние секунды, и мои, и мужчины, и я не могу этого дождаться, как положено, я даю себе отсрочку, я не в состоянии отбросить этот момент, эту конечную минуту, с которой мы начнем существовать как два чужих человека, разделенных дверью, лестничной площадкой, всем только для самой себя, что всегда и разделяет. Я прислоняюсь к косяку, успела, и вижу, как он надевает пальто, он еще здесь, теперь я знаю, что спустя минуту останется лишь поражение, полное поражение, и нечего искать других слов. Будет что-то вроде землетрясения, вот оно уже вздымается первым толчком, сейчас уничтожит во мне уцелевшие доселе части. И я стою и жду катастрофы, она уже происходит, я стою перед нею онемелая, заткнула рот кляпом ладони, привалилась спиной и держусь, чтобы не упасть на колени, ничком, на дно моего унижения, этого приговора, который сейчас прозвучал.

Тут он поворачивается и смотрит на меня. Он видит меня, я знаю, что он меня видит, а может быть, и знает. Знает все обо мне и, наверное, о себе, потому что подходит, а я не убегаю, он вновь тут. Что я могу еще выбирать? Я склоняю голову, чтобы он не увидел меня настоящую, и уже опускается только беспамятство и настоящее время, длящееся время, вне будущего.

А мужчина все ближе, он обнял меня. Прижал. Ну и конечно же, я упала на твердую и чужую грудь,