Третий. Текущая вода - Борис Петрович Агеев

мою голову водопад обвинений, перемежающийся камнями откровенной грубости. Да ничего, что ты пристал?! Она останавливалась на площадке ночного балкона и не уходила оттуда по часу, замирала над пропастью девятого этажа и — молилась, что ли?

Была моя вина и в том, что не помог ей в то время, не задержался на берегу, не замедлил ритма бесконечной гонки. Красота и острота жизни, которую чувствовал я, от нее ускользала, вернее, не сумела она с чем-то справиться, найти маленькую зацепочку и вытащить себя немного над собой — не нашла свою красоту. Красота больших сумм на сберегательной книжке, которую я иногда открывал, чтобы определить, много ли ее еще осталось до полного признания в среде уважаемых и приличных людей, ее уже не удовлетворяла.

Те милые безделушки, которые я ей привозил из-за тридевяти земель — раковины, кораллы, огромную, с ногу, клешню королевского краба, панцирь настоящей галапагосской черепахи, она рассматривала с интересом и… ставила под стекло. Историю приобретения обыкновенного, вкось заточенного карандаша, который я тихо снял с бечевки в маленькой, залитой водой и смертельно пустой каютке яхты, которая принадлежала Капитану Уильямсу, она тоже выслушала со вниманием, как и историю об этом голубоглазом человеке, и вздохнула:

«Но я не понимаю, зачем это все нужно: одиночные плавания, гонки вокруг белого света по океану, — ради чего, каковы результаты, если опустить все эти рекорды? Ведь бессмысленно, не правда ли, бесполезно?»

Я смешался тогда, хотя знал, что́ ответить, побоялся, что она не поймет. А теперь думаю, что ответить нужно было.

Как мне стало известно, пустоты в природе не существует, и тот молодой нахал с черной бородкой и при галстуке, который мне попадался неподалеку от нашего дома, а один раз даже в подъезде нашего дома, имел более веские основания поглядывать на меня с иронической улыбкой. Что ж, я сам допустил, чтобы пустота эта заполнилась не мной. Отвратительна была сама мысль сводить с Офелией счеты, подкарауливать ее и ловить с поличным. Может быть, это не легкий флирт от нечего делать, а более серьезное чувство, и я тут не к месту?

В тот последний день она встретила меня как никогда настороженно и отчужденно. Я заметил ее собранность и внутреннюю напряженность и понял, что и ей уже невыносима та атмосфера неопределенности, которая над нами повисла: выбор казался неизбежным. В общем-то я постарался взять на себя самую тяжелую часть необходимого решения.

«Я все понимаю, Офелия, не стоит лишний раз выплескивать всю горечь недоразумений. Подожди несколько минут, я схожу за бутылочкой коньяка и мы с тобой кое-что повспоминаем, правда?»

…Я рассказал ей, как мы познакомились, как молоденькая студентка сбега́ла на свидания с лекций и как ее ожидал в скверике напротив выхода в порт, там, где стоят в самом начале аллеи два огромных якоря, — памятник первооткрывателям, — морячок дальнего плавания. Она слушала с непониманием, явно написанным на ее лице, перебивала сначала мой рассказ саркастическими замечаниями и поправками, из чего я заключил, что ту, давнюю историю, она помнит во многом лучше меня и, как ни странно, с более тонкими и полузабытыми мной подробностями. Но остановить меня она не сумела, и когда я рассказал, как много хорошего было в начале нашей совместной жизни, она растерянно замолчала. Потом покорилась этой истории, похожей на сказку, которая произошла неизвестно с кем и неизвестно когда. Да и коньяк сделал свое дело: она расплакалась, захлюпала носом, стало жаль этой красивой сказки.

Процедура развода требовала некоторого времени, и, вернувшись из очередного рейса, я дал отпускную теперь уже не моей Офелии, — да теперь уже, наверное, и не Офелии, — отпускную вместе с вещами и квартирой. Она казалась настороженной, даже ожесточенной, будто собиралась отомстить мне за те байки, которыми я накормил ее в последнюю нашу встречу. Но, к ее чести, а может, она уже стала меняться, — удержалась, оставшись на холодной высоте, и не испортила последнего свидания визгливыми обвинениями и упреками.

С этим периодом моей жизни было покончено. И что же изменилось? Ничего, пожалуй, — все те же рейсы, все то же море, которое никогда не надоедает и которое никогда не бывает одинаковым, только вот на берегу меня никто не ждал, я не имею в виду Николая. Продолжалось это все до того дня, когда я вынужден был покинуть судно и оставить море.

«У тебя здоровые, жизнерадостные дети, веселая и неунывающая жена. Тебе повезло, Коля, факт. Не со всеми случается то, что случилось у нас с Офелией. Рифов в семейной жизни хоть отбавляй, их нужно суметь обойти. Вот ты умеешь, да и Наталка твоя тоже, и вам еще раз повезло, если умеете». — «Да ничего, старина, ничего. На самом деле, посмотри: мы живем, питаясь, так сказать, друг другом и той работой, которую мы здесь проводим. У нас есть самое необходимое, не больше, ведь мы договорились с Наталкой избегать этой ловушки — накопления. Живем мобильно, в любую минуту можем собраться и уехать, а времени на то, чтобы читать, слушать музыку, — а она еще и певунья такая, ты же слышал! — хватает с избытком. Да и место, откровенно, для души. Нравится здесь. Никуда не хотим уезжать ни я, ни мои три частицы. Посмотри сам. Это случилось, когда господь бог, высунув от усердия язык и лоб наморщив, лепил из остывающей тверди мощные рельефы материков. Шмат тверди выскользнул у него между пальцев и упал в уже сотворенный океан. Когда работяга отвлекся и хотел водрузить этот упавший кусок на место, то у него ничего не получилось — тот намертво спаялся с дном океана. А что, подумал господь, вовсе неплохо получилось. Ну, с богом — пусть так и остается…»

…Так и топал я неутомимо по песчаной косе вдоль линии воды, посматривал наверх, чтобы бакланы, сидящие в гнездах на уступах близко подступивших к морю скал, не свалили мне на голову камень или даже целую лавину, что у них иногда неплохо получается. Страдал от них я пока не очень: стряхивал с куртки и капюшона белые брызги так называемого гуано, да успевал уворачиваться от выстрелов с таким зарядом. Метрах в двухстах от берега среди выступающих из воды камней торчали головы нерп, так же, как и камни, поблескивающие на солнце. Некоторые нерпы лежали на камнях побольше и, завидев меня, неохотно плюхались в воду и отплывали.

Расстояния уже не обманывали меня, как прежде, я знал, что от речки, к которой я сейчас подходил, и до следующей, которая виднелась вдалеке, подернутая голубоватой маревой дымкой,