Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

И он жалел Марию Андреевну. О любви она ни с кем не говорила и только один раз, провожая его в этот город, на пристани, она сказала, да и то перефразируя Луначарского: «Мужчина и женщина в будущем создадут огромную поэму любви. Но это они сделают на началах полного равенства, на началах полного товарищества».

Эта фразеология была вполне в ее духе. Само слово «любовь» она никогда не произносила, но всегда: «дружба», «товарищество», «сотрудничество».

Так он и заснул, не уяснив того, что же может случиться дальше.

16

Утром Мария Андреевна тут же отправилась в школу и нашла уже приготовленную для нее комнату. Но комната была сплошь завалена книгами, и вот теперь ученики разбирали их. Тут она встретила Габричевского. Он поднялся с рубанком в руке и поклонился ей молча и приветливо: крепкий, лет за сорок, усатый, с длинными волосами, откинутыми назад, и одетый в черную суконную толстовку.

— Если вам угодно, будем знакомы, — сказал он. — Я есть Валентин Георгиевич, учитель труда по призванию. Воззрите, сооружаю вам сосновую кровать. Железных, извините, не водится. Но будете довольны. А к вечеру появятся табуретки и по вашему вкусу соорудим шкафчик, полочки для книг, этажерочки. Обозрите мое изделие, коллега, и наведите самую пристрастную критику, чего и жажду.

Он подвел ее к кровати со спинками, изукрашенными искусной деревянной резьбой.

«Любезен и интеллигентен», — решила она, разглядывая забавные завитушки на спинках кровати.

— По утрам вам будут петь соловьи-разбойники, будить к занятиям, по вечерам вы обречены наслаждаться заревом заката.

Его легкая веселость была приятна, а забота о мебели тронула ее. Она сбросила плащ, в котором оставалась до сих пор, и спросила учениц:

— А кто же руководит разборкой библиотеки?

— Семен Иваныч поручил это мне, — ответила девушка. — Я — Тоня Светлова.

— Ну так давай, я тебе буду помогать, Тонечка.

Мария Андреевна увидела, что в классификации книг не было порядка. Салиас, Мордовцев, Загоскин и Лажечников попали в исторический отдел вместе с Карамзиным и Ключевским, а сказки и былины лежали вместе с баснями Крылова и с Гомером.

— Я буду разбирать, а вы укладывайте, — сказала она, поражаясь обилию интереснейших книг. — Придется начать все сызнова. Кроме того, надо кое-что выбросить как явно вредное или устаревшее.

— К книгам мало кто прикасался в последние годы, — сказал Валентин Георгиевич, — с тех самых пор, как свалили их в одну кучу. Между нами говоря, Иван Дмитриевич считал это хламом и даже боялся эти книги показывать начальству, ведь они из дворянских усадеб. Все Эсхилы да Эврипиды на раскурку пошли. А словарь Даля, Жюль Верн, сказки Афанасьева вместе с календарями Сытина отправлены были на базар. В них завертывали селедку. Наша уборщица и сейчас, кажется, покрывает горшки книгами Шекспира, Мольера, Гете, Байрона, Шиллера. «Переплеты, говорит, очень приспособлены для этого дела».

Мария Андреевна с неослабным увлечением провозилась с книгами до обеда. Она откинула в сторону старые журналы, книги Чарской, Лукашевич, Вербицкой, Матвея Комарова.

Тоня сказала:

— У нас все девочки взахлеб прочитали «Ключи счастья». Теперь эту книгу читают девочки в Ленинской школе и в школе Маркса. И киношку забыли.

— Кто вам об этой книге сказал?

— Об этой книге давно шумляга. Ее где-то достали девочки. А вот ребята выкрали отсюда Шерлока Холмса. Я на комсомольской ячейке докладывала: «Это книги с мещанским уклоном», а они мне в ответ: «Лучше мещанские, да с перцем, чем пролетарские, да со скукой». Надо нам, Марья Андреевна, проработать этот вопрос на общем собрании, а то утонем с макушкой в уклонизме.

— Да, обязательно займемся этим, Тонечка.

— И еще расхватали книги Надсона и Северянина. Их все читают и любят. Остальные не трогали. Лабуда…

— Решим, решим, что читать, что оставить, что выбросить.

Тоня ей сразу понравилась своим горячим прямодушием. Мария Андреевна продолжала работать и после обеда. Она нашла там павленковские, собашниковские, вольфовские, сытинские, марксовские издания классиков.

Вечером ее комната была уже очищена от книг. Она сидела на кровати в сладком изнеможении. Думы были легкие. С выгона доносилось блеяние овец, ржание жеребят. Вскоре по улице пропылили коровы с лоснящейся шерстью, несущие тучные вымена.

— Я именно здесь нужна… Что же делать, что личное счастье не задается…

Когда-то она любила поучать подруг: «Сознательное уважение всегда прочнее увлечения». Это она поучала семнадцати лет… «Какая была дура…»

Пришел с табуретками Валентин Георгиевич. Мария Андреевна ему невольно обрадовалась.

— Вы отличный мастер, — сказала она. — На все руки от скуки.

— Извините, не от скуки, а по призванию, — ответил он с трогательным добродушием. — Умею делать гитары, шифоньеры, дорогую мебель и дешевые табуретки. Можно сказать, позабыв о скромности, что и швец и жнец и в дуду игрец. Живу одиноким, вся радость — труд. Лентяи никогда не выходили в люди. Вот вам мое кредо. Сразу и объяснились.

— А что, Валентин Георгиевич, учителя делают вечерами?

— Заседают.

— Каждый день?

— Почти. Ну и в таком случае, конечно, некогда готовиться к урокам.

Вскоре пришли гурьбой Пахарев, Марфуша, Андрей Иваныч, Василий Филиппыч, принесли постель, посуду, утварь. Комната сразу приобрела вид жилой…

— Самоварчик, доченька, я тебе сама ставить буду… И на базар схожу, — сказала Марфуша. — А столовая «Дружба» тут рядом… Только лучше обедать в «Париже» у Бабая, он частник, там лучше кормят…

Габричевский устроил ей в прихожей умывальник, вешалку. Он поговорил с ней ласково и ушел после всех.

Ложась в постель, Мария Андреевна подумала: «Добрый человек». Потом вспомнила его разговор и добавила: «Умный человек».

После того пришла на память его тревога за школу, — «Благородный человек».

На другой день Мария Андреевна пошла в класс. Она заметно волновалась, и волнение это передавалось и Пахареву.

— Не малодушничать, — говорил он. — Помнишь, сама твердила: «Если хочешь внушить мужество другим, прежде всего сам будь мужественным…»

Он заметил, как румянец покрыл ее щеки. А ведь она считалась учительницей со стажем и удивляла всех товарищей на показательных уроках. Да, это было в опытно-показательной школе, где училась отборная элита. А здесь — дети рабочих, ремесленников, торговцев и служащих.

В руках у ней томик Пушкина.

— Хочу захватить их «Онегиным», нечего прибедняться — «Сжигать Рафаэля… топтать искусства цветы».

Прозвучал звонок, и она шагнула в класс, в гущу возбужденных учеников. Это была уже другая Мария Андреевна, уверенная в своих возможностях, дерзостная в своем деле, и ростом точно выше, и в манерах величественнее… Пахарев стоял в коридоре и прислушивался. За дверями наступила тишина. Только мелодичный знакомый голос доносился до слуха.

Пушкин! Какая непринужденная грациозность языка, не стесняющая самую