Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет - Аркадий Тимофеевич Аверченко

– Читал ваши сочинения. Мне нравятся. Много есть смешного.

Я тоже читал его произведения: манифесты, рескрипты и прочее. Но мне они не нравились, хотя в них было еще больше смешного, чем в моих рассказах.

Конечно, я не сказал этого вслух, но про себя подумал: «А что, если поговорить с ним о делах российских совершенно откровенно, по душам, без утайки, называя вещи своими именами, критикуя все плохое и без уверток освещая все недостатки?».

Правда, для беседы с царем это была не совсем удобная тема, и от нее за версту несло бестактностью, но я подумал: «Мы здесь только вдвоем, нас никто посторонний не слышит, а если бы даже что-нибудь и вышло, то я могу от всего отпереться. Знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю, а с царем беседовал только о жаркой погоде и о разведении шампиньонов».

Поди-ка потом докажи, что нет.

– Ваше величество! – воскликнул я в приливе какого-то неукротимого, неожиданно нахлынувшего экстаза. – Позвольте мне поговорить с вами откровенно!

– Сделайте одолжение, – спокойно сказал Николай, протягивая мне портсигар. – Вот скамеечка – присядем. Ну-с?

– Ваше величество! Конечно, не мое дело вмешиваться, но я должен сказать: с правительством у вас что-то неладное!

Он слегка поднял одну бровь и характерным, одному ему присущим движением потянул книзу ус:

– А что?

– Да как же! Неужели вы сами не видите, ваше величество?! Разве это министры? Дурак на дураке, жулик на жулике!

Он снисходительно улыбнулся в ус.

– Вы еще очень молоды, Аркадий Тимофеевич, чтобы судить их. Уверяю вас, это все достойные люди.

– Ну, полноте – достойные! Вся Россия стоном стонет от этих достойных людей. Думу они совершенно игнорируют, продовольствие расстраивается, армия воюет почти голыми руками, внутри страны все задавлено – народ ропщет – неужели вы этого не знаете?!

– Нет! – резко, почти грубо воскликнул он.

– Так знайте! – разгорячился и я в свою очередь. – Должны же вы знать об этом! Не забывайте, что вас называют Помазанником. Не зря же вас мазали, прости Господи!

– Конечно, не зря, – пожал он плечами. – Григорий Ефимович говорит, что на мне почиет благодать Божия.

– Свинья он, ваш Григорий Ефимович, – отрывисто сказал я. – Послушайте, дорогой мой, ну, допустимо ли это? Возьмем того же «Григория Ефимовича», как вы его называете. Ведь вы все-таки царь, и Александра Федоровна царица – ну, допустимо ли, чтобы вы оба сделались посмешищем всей Европы и Америки? Ну можно ли допускать, чтобы это грязное животное, с наружностью банщика и ухватками конокрада, бродило по вашим дворцам, заходя во все спальни с видом своего человека?! Вы меня простите, Николай Александрович, я, может быть, говорю резче, чем нужно, но… Неужели вы сами не чувствуете всего этого?! Ведь вы человек не глупый, я знаю, и если бы не ваши подхалимы-советники…

– Да Григория я, пожалуй, прогоню, – задумчиво сказал царь, гася сапогом докуренную папиросу.

– Мало! Ваше величество, этого мало. Нужно подумать не только о себе, но и о великой России!

Он опустил голову и прошептал:

– А что же я еще могу сделать? Кажется, все делаю.

Я сказал отрывисто и жестко:

– Дайте ответственное министерство!

– Но ведь тогда мой авторитет как Помазанника Божия будет поколеблен…

– А какой вам дурак это сказал? Наоборот, возрастет. Вы сразу сделаетесь популярным государем. Ах, ваше величество! Если бы вы знали, как легко государю сделаться популярным! Мне, частному человеку, нужно десяток лет употребить на то, чего вы можете достичь в один день. Народ добр, кроток и незлопамятен. Дайте ответственное министерство, исполните свой же манифест 17 октября (ведь обещали же) – да ведь вас на руках носить будут! Вот, теперь вы без многочисленной охраны нос на улицу боитесь высунуть, а тогда – гуляйте себе пешком по Невскому от 2 до 4 по солнечной стороне – и вы увидите, какой восторг будет вас сопровождать. Трудно вам дать, что нужно? Эх, будь я царем!

– Так вы думаете: дать ответственное министерство? – спросил царь, наморщив сосредоточенно рыжеватые брови.

– Чего тут думать! Я не индюк. Это и без думанья ясно как палец.

– Ну… попробуем. Так и быть. Послушаю вас, а там будет видно…

Он взял меня под руку и повел во дворец.

Через 10 минут указ о назначении ответственного перед Думой и народом министерства был нами составлен и проредактирован.

Николай позвонил:

– Отправить для распубликования!

* * *

Все это было бы, если бы царь захотел со мной разговаривать и послушался бы меня в свое время.

А так как он разговаривать со мной не хотел, преклоняя вместо этого ухо к устам холопов, льстецов и лизоблюдов, – то вот оно все так и вышло!

Пусть пеняет сам на себя.

О бывшей цензуре

Какое смешное ощущение: будто были мы, сатириконцы, волжскими бурлаками, еженедельно тащившими своими натруженными лямкой плечами и грудью тяжелую цензурную барку… Тащили, кряхтя и надрываясь, с проклятием внутри и делано веселой улыбкой на губах.

И вот, в тот момент, когда мы особенно напружились, почти совсем пригибаясь к земле, кто-то одним молниеносным взмахом острого ножа разрезал бечеву, и мы, освобожденные, чуть не ткнулись с размаху носом в землю.

Цензура…

Ах, читатель, надо сказать правду: ведь вы почти ничего не знаете о ней и уж совершенно ничего в ней не смыслите…

А мы знаем – ох, как знаем…

Мы, пожалуй, лучшие специалисты по цензуре.

Вам было хорошо: сидели вы утром в мягком халате за чашкой дымящегося кофе и, когда почтальон приносил аккуратно сложенный вдвое и обандероленный номер журнала, вы, сорвав ленивым движением бандероль, откидывались на спинку кресла и погружались в снисходительное чтение…

– Ну, что они там изобразили?

Разве вы знали тогда, что наша работа вкупе с цензурой напоминала промывание золота в вашгерде? Причем все золото оставалось в цензурных решетках, а дрянной шлак, песок и вода проскакивали в журнал и подавались вам еженедельно под видом «политической сатиры», которую вы со снисходительным видом обильными, но безопасными для правительства порциями принимали внутрь.

Цензура…

Все это осталось уже позади, и поэтому у меня с вами разговор о цензуре будет спокойный, без истерических воплей, проклятий и гнева… Это уже история.

А история величава и невозмутима.

* * *

Мне лично приходилось иметь очень много дела с цензурой, и опыт дает мне право вывести одно главное заключение, характеризующее всю цензуру:

– Всякий цензор, охранявший «устои», был – дурак.

Это