Том 7. Сухой хлеб - Андрей Платонович Платонов

– Должно, от снега на скотном дворе отгрестись хотят, – подумала Авдотья Захаровна, – а потом навоз на огород возить почнут. В своем-то, в казенном инвентаре нехватка да негладко, вот они и тащут чужое руками моего дурака… Их, да и что ж это творится, непостижное такое!

Она пошла жаловаться к председателю. Председатель, Петр Савельич, выслушал Авдотью Захаровну, погладил бороду и сообщил:

– Колхоз наш не в нужде живет. Мы не просили твоего мужика добро свое к нам таскать. Это он от усердия делает, от хорошего сердца. Мы ему тут не остановка – пускай ревнует общее дело, раз у него передовое сознание есть.

Авдотья Захаровна, послушав председателя, решила про него: «И этот такой же разбойник, как и мой, либо вовсе на ум слабосильный». И она сказала председателю:

– У моего-то старика сознание? Какое ж у него сознание, когда у него один колхозный пережиток – только всего и есть в голове!

– Колхозный пережиток! – задумчиво произнес председатель. – Вот нам он дороже всего и есть, этот колхозный пережиток!

Авдотья Захаровна поглядела на этого человека и подумала про него: «Ну что с ним говорить, когда он не своим умом живет, когда они все как бешеные, непутевые стали!»

И она ушла ко двору, решив, что лучше ей закрыть глаза и умереть.

С Авдеем Васильевичем она перестала разговаривать, и старик тоже ничего не говорил жене, а сидел молча, задумавшись, когда являлся домой от колхозных трудов.

– О светлой жизни, что ль, думаешь? – спрашивала наконец Авдотья Захаровна.

– А то о чем же? О ней, конечно, – соглашался Авдей Васильевич. – И ты тоже о ней думаешь. Только у тебя светлая жизнь во тьме: в кладовке, что век стояла без надобности, в чулане, в сарае да во дворе с лопухами…

– И то, и то! – осерчала Авдотья Захаровна. – Ишь ты, ишь ты, светлый какой! Лампу свою в чужое место унес…

– Я не светлый! – сказал Авдей Васильевич. – Я так себе. Прожил вот век в дворовой загородке, вся душа сопрела, только теперь оживать начала…

– Уж не в колхозе ли? – попытала Авдотья Захаровна.

– Ты не трожь меня, старуха! Я со всеми милыми людьми хочу теперь славной жизнью пожить! – зашумел Авдей Васильевич.

– Живи, живи, – сказала жена. – А я уж лучше к сестре век доживать поеду…

Вскоре, когда Авдей Васильевич унес со двора мешок под семена, Авдотья Захаровна уехала к родной сестре в район. Она задумала там гостить до самой своей смерти.

Но смерть к ней не пришла, а сердце, привыкшее к дому и семье, соскучилось, как ни старалась Авдотья Захаровна перетерпеть свою тоску. И хозяйка к исходу весны воротилась в родную деревню.

Над старой, любимой избой висел на ветру красный флаг, а в избе помещались теперь детские колхозные ясли.

– Ишь что наделал мой пережиток! – загоревала Авдотья Захаровна. – Отлучись тут из избы – и погостить-то нельзя, некогда прямо!

Незнакомая тетка, вроде как городская, важно вышла из избы с красного крыльца, будто она там была уж давно хозяйкой.

– А где же мой Авдей Васильевич-то? – спросила ее Авдотья Захаровна.

– Какой Авдей Васильевич? Пережиток, что ль?

– Ну пережиток, – согласилась Авдотья Захаровна. – Хоть не тебе бы его так называть, тебе бы нужно в ножки ему поклониться, он у меня первый колхозник в деревне, он и добро и душу – все народу взаймы отдал… А ты говоришь – пережиток!

Чужая тетка смолчала.

– Авдей Васильевич нынче в председателях ходит, – сказала она. – Он на дальнее поле пошел, а сын у шорника в помощниках работает.

– Вы избу-то мою долго пачкать будете? – спросила Авдотья Захаровна.

– До осени, матушка, – ответила тетка.

Авдотья Захаровна ушла на околицу, в чистое поле, и первый раз, за всю свою памятную жизнь, сидела на траве свободная, без думы и заботы о дворе и хозяйстве, и слушала, как поют жаворонки в туманном, влажном, согревающемся небе. «Ведь это в яслях городская тетка работает, – нечаянно подумала Авдотья Захаровна, – она небось харчи тратит зря – неумелая, видать». Потом она опять сидела в безмолвии теплой природы, и ей стало обидно, что столько времени она в деревне не была, а о ней здесь и не вспомнили – все делами заняты. Тут помрешь, похоронят и пожалуй сразу забудут: у каждого другой заботы в сердце много, вся она не помещается.

Авдотья Захаровна вернулась к своей избе. Прежняя тетка вышла наружу с цинковым ведром и выплеснула из него что-то на землю. Авдотья Захаровна подошла, нагнулась и рассмотрела, что осталось на земле. Там были остатки супа с перловой крупой. «Вот они, трудодни-то наши, как в землю обратно впитываются! – подумала Авдотья Захаровна. – Да что ж это творится такое!»

Дождавшись мужа, Авдотья Захаровна велела ему нанять ее кухаркой в детские ясли.

Авдей Васильевич решил не сразу, сначала он подумал.

– А угодишь нам? – спросил председатель. – Я взыщу, если что, с одного родного как с двоих чужих.

– Ишь ты, пережиток какой, испугал меня! – рассерчала Авдотья Захаровна.

Авдей Васильевич улыбнулся.

– А до коей поры работать-то в колхозе будешь? Ясли до осени, а тогда как?

– И тогда я не вредная буду, – сказала старая крестьянка. – Я до той поры у вас поживу, пока народ мне все не отдаст, что взаймы взял, – и лампу, и кладовую, и вилы, и избу, и тебя, старика-пережитка, и еще сверху добавок положит. Вот тогда мое сердце целиком успокоится, а дотоле у меня вся душа не на месте будет…

Авдей Васильевич поглядел на свою старуху.

– С осени десять новых изб класть начнем. Так общее собрание порешило, и нам тоже новую избу велели класть. Лес уж занарядили, жду только времени, когда народ посвободней станет.

Авдотья Захаровна посчитала в уме, что это будет, и сказала своему старику:

– Ну уж ладно… Нам старой кладовки не нужно, если всю новую избу даром сложат. Знать, и мне пережитком пора настала быть!

И они по привычке пошли к своей избе, где были теперь ясли.

– Пойдем, я тебе ужин сготовлю, – сказала Авдотья Захаровна. – Соскучилась я в гостях.

Избушка бабушки

Дядя Сарай жил в деревне Магометовка с самого малолетства, как только родился. Из родной деревни он редко куда выходил пешком или выезжал на телеге; это ему было без надобности, потому что он доволен