Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов

не сказав, скрылась женщина с кувшином. Тягостны были секунды ожидания. Мне расхотелось уже и пить — быстрей бы уйти от этих неприветливых стен, как вдруг хлопнула дверь, за ней другая, и воздух содрогнулся от топота ног и гомона ребячьих голосов.

Сколько их было — восемь, десять старающихся перекричать друг друга ртов? Мне показалось, сбежался поглазеть на нас целый детский сад. Худощавые, подвижные и в то же время такие разные лица. Смоляные, каштановые, русые челки над любопытными, по-взрослому проницательными глазами. Как занесло их сюда, какими ветрами войны, столь непохожих друг на друга мальчишек и девчонок? Кем стала для них эта немолодая женщина?

— Откуда вы, родненькие? — жалостливо вырвалось у мамы.

Ребята замолчали, прижавшись плотней друг к другу, как будто их собирались разобщить. Просунувшись между голов, чья-то рука протянула мне стакан с мутноватой, припахивающей тухлинкой водой.

Я взял его, смущенный общим вниманием, и жадно глотнул. Солоновато-горькая теплая влага обожгла горло, заставила покривиться.

Возле калитки сдержанно засмеялись: не нравится маменькину сынку наша водичка. И тотчас, увидев себя глазами этих ребят, очевидно приемышей, я почувствовал, как от стыда за свою слабость, неспособность перетерпеть привычную здесь жажду опалило меня жаром ста солнц.

Судорожно глотнув еще дважды и не ощутив на сей раз никакого вкуса, я передал стакан. Мама с папой допили воду и, не зная, как отблагодарить за услугу, попробовали предложить деньги. Но деньги у нас не взяли.

— Откуда ж такая вода? — сипловато спросил отец.

— К источнику ходим, под гору, — махнул рукой курчавый подросток с блеклой отметиной шрама на щеке.

В той стороне, куда показал он, плавали в мареве красноватые, прокаленные солнцем скалы. До них было намного дальше, чем до вокзала.

…Поезда шли на восток без расписаний, подолгу замирая на полустанках в ожидании встречных. Вокруг уже полыхала весна. Пустыни были объяты пламенем цветущих тюльпанов. В казахских степях горели жаркие палы — длинные гривы огня сжирали прошлогодние травы. Особенно тревожно они смотрелись в ночи, когда поезд словно бы прорывался сквозь эти бегущие рядом с вагонами огни.

Я почти не отходил от окна. В алых вспышках тюльпанов, в багровых сполохах степных пожарищ мне чудились то грани далеких выжженных скал, то отсветы зарева, которое мы миновали в холодных просторах Каспия.

КОЛЬЦО НА ЛЕВУЮ РУКУ

Если б зимой кто-нибудь сказал мне, что летом мы будем жить в сибирском селе, где заведем корову и поросенка, я скорее всего поверил бы в это — куда только судьба не забрасывала людей в войну. Но если б притом добавили, что в огороде нашем станут жить немцы и я начну запросто играть с ними, — над такой нескладухой, конечно, от души бы посмеялся. «Тихо, бабуся, немцы в кукурузе», — как шутили в соседнем госпитале солдаты. И все же именно так и было.

Было сибирское село посреди полынной Барабинской степи, был дом наш окнами на площадь, заросшую травой-муравой, и был огород, над которым, словно рыжий бодыль, торчала ржавая жестяная труба землянки. Землянку за два дня выкопали и обустроили себе немцы, уроженцы Поволжья — спецпереселенцы, как их называли в то время. Прибыли они вчетвером: отец, мать и два сына, мои ровесники, светлоголовые лобастые пацаны.

С жильем в селе было худо, и то, что я назвал своим домом, на самом деле являлось половиной избы, принадлежавшей заводу. Другую половину отдали эвакуированной из-под Харькова молодайке Кристине с малым дитем. Так мы и жили — три семьи с одним огородом, на котором никто из нас, приехавших летом сорок третьего, не успел посадить даже картошки.

Когда я познакомился с ребятами из землянки, мне и в голову не пришло спросить, какой язык их родной. По-русски оба говорили довольно бойко, держались просто. Мы сразу поручкались. Старшего из братьев, поджарого, не по годам серьезного подростка, звали Ричард, меньшего крепыша — Вольдемар, или попросту Воля, мне ж послышалось, что он сказался Валей. Так его, впрочем, все и звали.

Я вынес оловянных солдатиков — главное свое богатство, и мы всласть поиграли у ступеней крыльца. Разделив солдатиков на фашистов и «наших», набрали комьев земли, камней и устроили такой Сталинград, что перебили морячку ноги. Морячок был один на всю пехоту — бравый парень в голубой бескозырке, и меня очень огорчила эта порча. Мы даже играть перестали. Братья улыбались смущенно. Не понравились мне эти улыбочки: ухмыляются как ни в чем не бывало, а ведь сами таким здоровенным каменюкой швырнули.

— О, печка топится! — взглянув на дымящую трубу землянки, обрадовался Ричард, сгреб инвалида-морячка и был таков. За ним, бормотнув что-то невнятное, нырнул вниз и Воля. А я остался топтаться у крыльца, не зная, что и подумать об этакой прыти.

Палило солнце. Из разморенной зноем степи сочилось благоухание цветущих трав. Докучливо нудели оводы. Один из них пребольно саданул меня в шею. Другого я размазал по щиколотке вместе с кровью. А братьев все не было.

«Оставили меня на съедение кровососам, а сами небось и забыли про меня. Вон и драниками запахло. Наверняка сели за стол. Во шустряки! — отлилось в четкую мысль. — Изувечили морячка и рады-радешеньки, ускакали. А тут… Ах ты ж!..»

Я поймал на себе овода, здоровенного жужжалу с зелеными недвижными полушариями глаз, и пока придумывал, как с ним поступить, из землянки, будто чертики из бутылки, выскочили оба братца. Лица у них сияли. Ричард разжал кулак, и на ладони его сверкнул, словно новенький, бравый оловянный солдатик, тот самый морячок. Ноги его были целы и невредимы, лишь стали короче прежнего и отблескивали поярче. Вот это фокус!.. Схватив морячка, я осторожно поцарапал ногтем место излома.

— Крепко, крепко, — успокоил меня Ричард.

— Как это ты?

— Олово, было, паяльник есть. Все просто.

— А потом надфилем и шкуркой, — пояснил младший.

— Надфилем? — переспросил я.

— Ну да, напильник такой, тоненький.

Для меня это было настоящим волшебством. Припаять олово к олову — куда ни шло, но обточить потом грубую нашлепку так, чтобы у солдатика обозначились складки на брюках — таких умельцев среди мальчишек я еще не встречал.

Восторг мой странно подействовал на братьев. Они перестали улыбаться и стояли, скрестив руки, с вытянутыми физиономиями, словно приготовились фотографироваться.

— Один он у меня, краснофлотец, — извиняющимся тоном сказал я.

Братья странно переглянулись.

— Краснофлотец… Ну, моряк…

Посмеявшись с видимым удовольствием, братья объяснили, что на их языке это слово звучит иначе.

— На каком это на вашем? — удивился я. — На немецком.

— Будет врать-то.

Привычные к такой реакции, братья лишь пожали плечами. Но Ричард все же сказал:

— Ты