Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

В каком-то смысле у всех детей Рамзеса сложился одинаковый взгляд на мир. Хотя в конце концов они оказались на разных ступенях общественной пирамиды, все они, раньше или позже, стали смотреть на мир как на воск, в котором можно и нужно оставить свой собственный отпечаток. Эта вера в свои силы возникла у них, потому что таково уж было их детство — они выросли в семье чрезвычайно хитрых, но довольствовавшихся малым воришек и с самого детства понимали, в чем сила и несчастье бездомной жизни. Им не дано было поверить в то, что существует что-то постоянное, и поэтому все они, каждый по-своему, всю жизнь будут стремиться привести в движение самую тяжеловесную и мире конструкцию, а именно, общество.

У Рамзеса подобная деятельность вызывала лишь отвращение, поскольку, несмотря на свою жизнь вне закона, он сохранил непоколебимую уверенность в том, что общество есть и будет лучшей из всех пирамид, и на ее устойчивость никак не влияет то, что время от времени то тут, то там на верхних этажах этой пирамиды он взломает какую-нибудь дверь. Примерно такие мысли бродили у него в голове после митинга, на котором выступал его сын. Когда толпа разошлась, Рамзес, по своему обыкновению, помочился в кустах и убрался восвояси.

С тех пор Рамзес стал держаться подальше от городов, которые, как ему казалось, он все равно не понимал и которые время от времени порождали у него одну и ту же мечту — неотвязное желание, о котором он никогда никому не говорил. В мечтах он представлял, как какое-нибудь чудовище или одно из тех существ, встречей с которыми хвастался Цезарь Йенсен, уничтожает эти кучки домов, и точно такая мечта возникала порой у Принцессы, но о том, что мечтают они об одном и том же, они не знали — потому что вот уж чем никогда не делились, так это своими мечтами. О том же самом мечтал писатель Стен Стенсен Бликер, который к этому времени уже умер, и писатель Ханс Кристиан Андерсен, который вот-вот должен был умереть, и о том же мечтаю сегодня я, и эта безнадежная мечта вряд ли может осуществиться, но все-таки стоит того, чтобы о ней упомянуть.

Избегая всего и всех, общаясь лишь с нищими и цыганами — Рамзес слышал свою родную речь лишь через стенку, когда забирался в чужие дома, — они с Принцессой не имели никакого представления обо всех тех слухах и историях, которые про них рассказывали. Слухи как будто отделились от них и стали жить своей жизнью, но в конце концов пути их пересеклись ранним майским утром, когда один из прибившихся к их семейству цыган, оказавшийся грамотным, узнал Рамзеса на фотографии в газете. «Тебя помиловали», — сказал цыган и протянул ему газетный лист. Рамзес недоуменно уставился на цыгана, который добавил, что Рамзес объявлен героем войны. Рамзес крепко вцепился ему в руку. «Прочитай, что тут написано», — скомандовал он. Это была большая статья в газете Старой Дамы. В ней сообщалось, что он, Рамзес Йенсен, храбро сражался на войне и потом пропал без вести, и что на самом деле он всегда боролся за свободу, и что сам король решил помиловать его по просьбе группы влиятельных людей, самым решительным образом выступивших против навязанного общественности ошибочного представления о Рамзесе, которому приписали злодеяния, совершенные в действительности Цезарем Йенсеном.

Рамзес никогда не следил за судьбами своих сыновей, но тут до него дошло, что они стали большими людьми, которые могут добиться многого, даже такой вот фальсификации истории. С этого времени и до самого рождения Адониса они с Принцессой полностью отказались от общения с другими людьми.

Рождению Адониса предшествовал целый ряд преднамеренных случайностей, начало которому, скорее всего, было положено в тот день, когда Рамзес проник в Темный холм.

Не знаю, что именно подвигло Рамзеса туда забраться. При иных обстоятельствах он ни за что не полез бы в такое место, как Темный холм. Во-первых, место это было слишком мрачное, а во-вторых, слишком роскошное на его вкус. Так что, несомненно, его внимание привлекло что-то особенное. Возможно, выцветший плакат на стене с объявлением о его розыске. Не исключено, что он залез туда по привычке, или из любопытства, или для того, чтобы проверить, сможет ли он перебраться через такую стену — никто итого точно не знает. Знаем мы лишь то, что по меркам своего столетия Рамзес к тому времени был уже стариком, и тем не менее он с легкостью преодолел колючую проволоку, которая прежде останавливала даже время, а теперь в руках Рамзеса рассыпалась хлопьями ржавчины. Он проскользнул по темно-зеленой лужайке парка как раз в одно из тех редких мгновений, когда золотистые лучи солнца, просочившись сквозь кроны дубов, превратились в вуаль света и тени, вуаль, которая сделала его невидимым, позволив скрытно наблюдать за поющими в поле крестьянами, пасущимися коровами и мелькнувшими в тени деревьев светлыми локонами юных дочерей Графа — но все это не имело отношения к намерениям Рамзеса и поэтому не произвело на него никакого впечатления.

Сельская идиллия никогда не была предметом мечтаний Рамзеса. Поэтому вряд ли бы он расстроился, если бы, подойдя к крестьянам поближе, обнаружил, что вместо слов они издают какие-то бессмысленные гортанные звуки, или если бы увидел, что бурые коровы в действительности размером не больше барсуков и что двухсотлетнее кокетство молодых графинь — всего лишь дань традиции. Но бродяге Рамзесу пришлись по душе тишина и прохлада потайных ходов, о которых никто не вспоминал триста лет и которые он отыскал с легкостью. Они привели его к заросшему крепостному рву — через подвальное помещение, где великий Парацельс пьянствовал со своими проститутками, — и далее на верхний этаж по узким лестницам в толстых стенах главного здания. Сквозь тайные глазки в полотнах давно покинувших этот мир художников он наблюдал за тем, как молчаливые слуги чистят серебро, он заглянул в белую с позолотой комнату, через плечо Якоби, перед которым высыхали чернила на уже пожелтевших листках истории замка. Он долго смотрел на Графа, трудившегося в лаборатории, и, думаю, Рамзесу показалось, что ему этот человек знаком, ведь это он когда-то принял решение о казни одного из предков Рамзеса и даже присутствовал при ней на площади перед Кафедральным собором в Копенгагене во времена, которые предшествуют нашему повествованию. Кстати, именно тогда, на площади,