Хрустальный желудок ангела - Марина Львовна Москвина

Я говорю:

– Да можно чем-нибудь. А чем?

– Надо тебя устроить в зоопарк. Ты так любишь животных. А впрочем, – весело сказал Марков, – лучше в Уголок Дурова. Магуа вернется (это он моего папу так звал – Магуа, в честь знаменитого африканского вождя), а ты уже не тунеядец, а рабочий человек.

А что? Это мысль. Я вполне могла бы посвятить себя деревьям, травам, птицам, зверям, рекам и камням, ну, может, еще звездам. Мне это всегда казалось чем-то настоящим, реальным – по сравнению со всем остальным. Не зря кто-то сказал: Бог создал животных, чтобы отогревать наши холодные сердца.

Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим – старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:

– Позовите мне Анну Владимировну Дурову!

Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше. Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.

Что удивительно, она явилась к нему – высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:

– Журналист Марков.

О, это было волнующее зрелище. Оба они – бог знает во что одеты, люди немолодые, всего в жизни навидавшиеся, и оба мгновенно почуяли друг в друге голубую кровь.

– Что вам угодно? – ласковым баритоном спросила Дурова.

– Хочу порекомендовать вам, – возвестил Марков, – дочь моего друга…

– Что ж, – ответила августейшая Дурова. – Мне нужны люди чистить клетки. Бери лопату, – повелела она мне, – бери метлу, бери корзину – иди, подметай ряд копытных.

И я с головой погрузилась в работу. Кучу за кучей я выметала – из-под ослов, козлов, оленей, шотландских пони, пары свиней, верблюда Вани и перуанской ламы Глаши. Ваня оказался чудовищно неблагодарной скотиной: стоило приблизиться к его вольеру, он набирал полный рот слюны и плевал мне в лицо. Глаша тоже плевала на меня. Хотя я их кормила и поила, а под ноги им сыпала ведра свежих опилок.

В графе «профессия или занимаемая должность» у меня навсегда теперь значится служитель по уходу за животными.

– Спасибо, не написали прямо: «говночист», – воскликнул папа, когда я с гордостью показала ему свою трудовую книжку.

Да, мы служили говночистами, но мы были молоды, нам казалось море по колено. Все разговоры у нас так или иначе касались этой темы, все шутки, ассоциации, прозвища.

– Где взять метлу?

– Во-он, видишь дверь светло-говенного цвета?..

Одного служителя – он чистил клетки у барсуков и енотов – смолоду звали Слабый Сфинктер. Потом он заматерел, окреп, его стали звать просто Сфинктер. Говорят, что недавно, провожая на пенсию, коллеги уважительно его величали Крепкий Сфинктер.

Наш бригадир – мачо Лисин по прозвищу Лисапендра – в ковбойской шляпе, штанины колоколом, перепоясанный широким ремнем со скрещенными кольтами на золотой пряжке… Если он, например, видел палку, то высшим шиком считал заметить:

– Хорошая палка говно мешать!

Или был у нас экскурсовод Гарри Ключников. Когда кто-нибудь открыто и доверчиво зевал, неважно кто – зоотехник, замдиректора по хозяйственной части, кассирша или вахтер, – он, не в силах удержаться, совал этому зевающему человеку в рот свой черный толстый палец.

– Закрой рот – говно простынет! – радостно говорил Гарик.

Его даже побили однажды. Он всё равно не прекратил. Не мог утерпеть.

Одним словом, я у копытных подметала. А Леонтий – рангом повыше – у медведей: сначала выгребал, а потом уж подметал.

– Мальвин, – говорил он, когда мы сидели на заднем дворе под грушей – выпивали, – почему-то мне кажется, именно мишук – предок человека, а не обезьяна. Иногда подойдешь к нему, а он стоит, знаешь, они так любят стоять на задних ногах, передние лапы подняв к потолку, – им то ли потянуться хочется, то ли они что-то там выглядывают… – Леонтий задумчиво наливал нам в граненые стаканы «Кагор». – Вот он сверху на тебя смотрит – и такое ощущение, что это человек лесной. Лесной человек! Я тебе на полном серьезе говорю.

С медведями у Леонтия было редкое взаимопонимание. Поэтому дрессировщики любили, чтобы он им привел медведя на сцену, придержал, успокоил. А то потапыч – зверь неоднозначный. Совсем не такой пентюх, каким кажется. Он прыткий и проворный, он может помчаться на всех парах, куда угодно вскарабкаться, внезапно рассвирепеть, а сила у него такая, что лося унесет или взрослого быка.

И в то же время он трусоватый, подслеповатый. Вдруг что-то ухнет в зале, хлопнет, упадет – он первый испугается и умотает со сцены. А если всё привычно, комфортно – чуть ты зазевался, можешь и оплеуху получить.

– Причем когда получаешь оплеуху от мишука – это всегда неожиданно! – с восторгом говорил Леонтий. – Вот – бух! и уже получил. Бух! – и уже готово! Ой, батюшки, как успел? Ты же всё время был начеку. Нет, он за тобой следил, наблюдал, строил план.

А надо сказать, в Уголке еще со времен Дурова есть закон: никакого кнута, а только пряники. В этом коренилось главное отличие дуровского метода от цирка. Не знаю, может, дедушка Дуров действительно был такой добряк. Однако мало кто из его адептов отличался особым мягкосердечием. Например, об одном дрессировщике в Уголке ходили слухи, что он на репетиции здорового медведя убил ударом кулака.

Зато на спектакле с животными обращались подчеркнуто вежливо и человечно. Яркие декорации, веселая музыка, полный зал детей. Никаких зуботычин, сплошь подбадривание да угощения. Иначе ты в два счета вылетишь с работы. Звери это отлично знали и понимали. Поэтому на представлении всё было полностью непредсказуемо.

Однажды дед Юрлов показывал свой номер с гималайцем Ромой. Медведь – под два метра ростом! – шагал по досточке с гармонью в лапах и наигрывал какой-то бравурный мотив. Всё шло по плану: дед манит Романа морковкой. А тот разухабистой походкой балансирует на доске, мехи раздвигает, разве что не поет. И вдруг неожиданно гармонь – шварк! – об пол, лапы в стороны и с глухим ворчанием, угрожающе двинулся на Юрлова.

Дед, конечно, струхнул, попятился – у него нет на сцене ни плетки, ни палки, отмахивается пустыми руками:

– Ё… твою мать! – бормочет (публики – полон зал!). – Ё… твою мать!

Тогда Леонтий за кулисами схватил швабру, выскочил на сцену – сунул ее Роману под нос:

– Н-ну??! – грозно говорит и незаметно – бац! Роме по носу.

А чтоб зрители не подумали, что нарушается принцип дедушки Дурова, добавил:

– Не