Энтомология для слабонервных - Катя Качур

или никогда!» Привыкнув к сумраку, он разглядел под завалом хлама фрагмент приставной лестницы, потянул за край и вытащил её на пол. Лестница оказалась довольно хлипкой, ступени болтались, последняя отсутствовала. Аркашка долго рылся среди сломанных досок, нашёл подходящую по размеру деревяшку, вставил её как распорку между двумя перекладинами и проверил на прочность. Снова сел на лавку, оперся локтями о колени и уронил голову в ладони. «Я разобьюсь. В этом нет сомнений, – раскачивался он из стороны в сторону. – Ветер шквалистый, неровный. Скорость вращения крыльев бешеная. Меня никто не оценит. Никто не увидит. Никто не найдёт. Я улечу, как Экзюпери, в направлении восхода. Но, в отличие от него, меня не за что будет помнить… Зойка через пару лет найдёт мои кости и захоронит в своём гробу с трубой. Буду дышать через неё свежим прудищенским воздухом. А Булька даже не станет ходить на могилу, полагая, что я так и умер трусом». От жалости к себе Аркашка заплакал, сначала тихо, размеренно всхлипывая, затем глубоко хватая воздух и вскрикивая на вдохе, а потом и просто рыдая, воя белугой, задыхаясь моментально заложенным носом и пережатой спазмом трахеей…

Наревевшись, он вытер мокрым рукавом сопливый нос, взял лестницу, неумело перекрестился (подсмотрел у Баболды), прошептал любимое папино заклинание «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой[25]» и вышел сквозь дыру без двери в свирепствующий, хищный мир. Амбар частично просел, и Аркашка, найдя самое низкое место, противоположное от лопастей, прижал к стене лестницу. До крыши не хватало около метра, но он рассчитал, что сумеет уцепиться и подтянуть ноги. Заглубив нижние концы лестницы в траву и прикопав землёй, Аркашка вынул всё из карманов – монетки, камешки, облезлую лянгу – и полез наверх. Лестница ходила ходуном, куртка парусилась от ветра, наполовину оторванная подошва цеплялась за шершавую древесину и мешала движению. Кое-как добравшись до последней ступеньки, Аркашка захватил пальцами рук крышу амбара, но самодельная доска с хрустом вылетела из-под ног, и Гинзбург с размаха шмякнулся спиной оземь. Прыжком вернувшись на ноги, повращав плечами и локтями, он убедился, что не переломан, и повторил попытку. Только теперь вместо верхней ступеньки упёрся носком ботинка в торчащий край лестничной вертикальной опоры, нащупал ладонями на поверхности крыши какой-то крюк и, ухватившись, подтянулся наверх. Крыша амбара оказалась абсолютно хлипкой. Насквозь прогнившие доски рассыпа́лись прямо под ботинками. Гул от пропеллера был таким мощным, что у Аркашки заложило уши. Ветер мигом забил их, а также рот и нос, какой-то мокрой трухой. Совершенно оглохший, с песком на зубах, толкаемый в спину потоками воздуха, он опустился на четвереньки и пополз в сторону гигантских лопастей. От края парусов до крыши амбара было около полутора метров высоты. Оказавшись прямо под крыльями, Аркашка почувствовал себя шелухой, прилипшей к циферблату курантов на Красной площади. Над тобой носятся махины-стрелки, а ты мелок, прозрачен, бздлив, а главное, не представляешь никакого интереса для мироздания. С очередным порывом ветра от куртки оторвало последнюю пуговицу, и плащовка, раздувшись парашютом, поволокла Аркашку к краю амбара. Изловчившись, он сбросил её, затем ботинки и остался в одной рубашке с брюками. Крепкий офицерский ремень, подаренный папой, намертво держал и то и другое. Пригнувшись под смертельными лопастями, Гинзбург пропустил несколько кругов вращения, попытался привыкнуть к страху и рассчитать время приближения каждого последующего крыла. Вдруг, с очередным рывком ветра, он почувствовал какой-то нечеловеческий, звериный азарт. Одежда высохла, кровь раскалилась до температуры мартеновского металла, в мышцах появилась дьявольская сила. Аркашка, задрот, умник-математик, защитник всех обиженных и бестолковых, встал во весь рост, дыша по-драконьи и сверкая очами, поднял не свои, великанские, руки и… вцепился в пролетающую мимо него лопасть…

* * *

Шатровка, как избушка Бабы-яги, накренилась, подсадив на себя неведомого василиска. Небо рухнуло на землю. А поля, с набухшими колосьями, с ползущими жуками-комбайнами, расчерченные перекрёстками грунтовых дорог, взмыли ввысь. Любопытные облака висели так низко, что Аркашка цеплял их макушкой. За горизонтом, который то падал вверх, то взлетал вниз, нарисовалась полоса ослепительного яркого неба. В этой полосе, несущейся по кругу, виделся самолётик Экзюпери. Он тоже крутил бочку[26], входил в штопор, выписывал параболы и гиперболы и, резонируя с Аркашкиным полётом, резал пространство, словно распахивал театральные кулисы. По-обезьяньи взобравшись по рейкам, уперев ноги в края лопастей и продвинув голову к середине винта, Аркашка, как шаман, носился вокруг воображаемого костра. Круг, второй, восьмой, тридцатый… Мир и вправду вдруг стал красным. Затылок пульсировал, изо рта что-то рвалось наружу. Ветер, который ещё секунду назад, гогоча и издеваясь, разгонял исполинскую вертушку, вдруг резко стих. Над макушкой у Гинзбурга повисли гнилая крыша амбара, сломанные ветром доски, истоптанная трава. Под ногами застыли облака. Они, ранее гонимые, как стадо пастухом, внезапно встали и с бараньим упорством рассматривали висящего вниз головой мальчишку. Не исполина, не василиска, не дракона с кипящей лимфой. Обычного человека из плоти и крови, застрявшего между небом и землёй…

* * *

Сознание включилось внезапно. Странно, что оно вообще решило вернуться в голову, висящую намного ниже ног. Аркашка отплевался липкой массой и нашёл себя намертво вцепившимся в рейки лопасти, которая застыла на самой высокой точке. «По закону физики, крыло с таким грузом, как я, в безветрии должно опуститься вниз под силой тяжести. – Математик в Аркашкином перекошенном мозгу твёрдо держался с указкой у доски. – Но раз я вишу наверху, значит, механизм заклинило. Надо попробовать сползти ближе к винту и перебраться на нижнюю лопасть». Однако тело отказалось следовать логике. Кисти, тяжёлые, недвижимые, обхватившие шершавую рейку, были парализованы, словно руки памятника, отлитого из бронзы. Пальцы не слушались. Ноги в рваных носках также железно приросли к широкому краю крыла. Мышцы окаменели, сведённые судорогой. Мысли, краткосрочно посетившие Гинзбурга, вновь расплылись. Серое вещество мозга, казалось, вылилось в ближайшее графитовое облако. Из носа струйкой потекла кровь, впитываясь в рыхлые доски амбарной крыши. Глаза заволокло мутными слезами, и последним, что зафиксировала память, были… люди. Много людей, мужчин и женщин, разноцветных, разномастных, почему-то с граблями и палками. Они стояли плотным пятном на перевёрнутой вверх ногами земле и молчали. А от края горизонта, по утоптанной тропе вниз головой бежали две девчонки. Одна, отстающая, смешная, колченогая, в оранжевом платье божьей коровки, а вторая – летящая поверх травы в странном белом саване – родная, тёплая, навек застывшая в сердце обидчивой, хрупкой стрекозой…

Тайна сундука

Новое утро не сулило перемены погоды. Ветер захлёбывался, ураганом в саду сбило наземь боярышник и поздние яблоки.