Последний человек в Европе - Деннис Гловер

его крышей? Слишком невероятное совпадение. Он вспомнил Троцкого, убитого гостем на своей ферме. Слежка даже на Джуре! К счастью, он не забыл привезти свой «люгер». Он не так хорош, как кольт, зато его можно носить при себе незаметно – с охотничьим ружьем так не выйдет. Проводив их взглядом за хребет холма, он достал пистолет, проверил, что тот смазан и заряжен, что предохранитель стоит на месте, и убрал в карман пиджака.

Надо начинать – хотя бы для того, чтобы вернуться в Лондон с рабочим настроем. Писать роман здесь, готовясь к новой голодной зиме, было немыслимо. Но, не считая давних набросков, начинать было не с чего. Тонкости сюжета, имена персонажей, даже год действия – до этого он так и не дошел. Без них далеко не продвинуться, но сейчас фантазия его оставила. Придется начинать с чего-то более прозаического. И начнет он с теории.

У каждого политического романа должна быть теоретическая основа – весь вопрос в том, как представить ее в натуралистическом произведении. Вот Джек Лондон не справился в «Железной пяте»[87] с ее неуклюжими философскими диалогами, из-за которых протагонисты больше смахивали на марксистские граммофоны. Уэллс – в этом он был так же плох, как в предсказании будущего.

Можно перенести все в приложение, но это же пораженчество – да и кто станет его читать? Зачатки идеи пришли из неожиданного источника. От украинцев и поляков, работавших в лагерях перемещенных лиц в западной зоне, стали поступать просьбы о разрешении перевести «Скотный двор». Они независимо друг от друга приходили к одной идее: перевозить переведенную повесть контрабандой на восток, чтобы подпольно распространять среди врагов коммунистического режима. От украинцев писал некий Шевченко[88] – потерявшие дом соотечественники встретили его чтения повести с восторгом.

Оруэлл взял одно из писем Шевченко из стопки. Судя по нему, украинские крестьяне читали историю «Усадьбы» почти буквально – Ленин дал им землю, только чтобы ее отнял Сталин, – и на общественных чтениях происходили такие печальные и эмоциональные сцены, каких Шевченко еще не видел.

Оруэлл тут же дал разрешение на публикацию, отказавшись от всяких роялти. Почти слишком хорошо, чтобы быть правдой! Он написал эту короткую вещицу, чтобы пробудить мир и показать, что будет, если предать революцию, – а теперь ее будут тайно издавать и передавать из рук в руки, читать на чердаках, подальше от людских глаз, куда не дотянется рука тайной полиции партии. Книга будет глубинной бомбой, сброшенной в тоталитарное море, и это подсказало ту идею, которую он и искал. Вот с чего начнется бунт в новом романе: с тайной книги, известной немногим диссидентам.

Как и «Скотный двор», книга станет карикатурой на сталинский режим. К счастью, спародировать теорию большевиков нетрудно. Оруэлл прошел по комнатке и взял с покоробленной полки книгу. В отличие от изданий после 1940 года, она была тяжелой и солидной, дорогой, в красном твердом переплете и суперобложке, с портретом автора под названием, напечатанным жирным шрифтом: «Лев Троцкий – Моя жизнь». Его поражало, что к востоку от Эльбы цена за чтение этой книги – смерть. Он посмотрел на Троцкого – непокорная седеющая грива, эспаньолка и пенсне: выглядел он умным, но все же недостаточно умным, чтобы избежать безжалостных козней Сталина. Оруэлл пролистал, нашел помеченный абзац, где объяснялось решение Ленина и Троцкого захватить власть.

Марксизм считает себя сознательным выражением бессознательного исторического процесса. Но «бессознательный» – в историко-философском, а не психологическом смысле – процесс совпадает со своим сознательным выражением только на самых высоких своих вершинах, когда масса стихийным напором проламывает двери общественной рутины и дает победоносное выражение глубочайшим потребностям исторического развития…

И что все это значит? Оруэлл читал дальше.

Высшее теоретическое сознание эпохи сливается в такие моменты с непосредственным действием наиболее глубоких и наиболее далеких от теории угнетенных масс. Творческое соединение сознания с бессознательным есть то, что называют обычно вдохновением. Революция есть неистовое вдохновение истории.

Насколько он понимал, это какое-то оправдание диктатуры: откровенно противоречивое утверждение, будто пролы – одновременно и революционная сила, и тупая инертная масса. Двоемыслие! Такая белиберда может вести лишь к катастрофе. Он вспомнил, как в 1940-м сам поверил в одну из версий этих рассуждений. Красное ополчение в «Ритце», кровь капиталистов в канавах, английский социализм…

Он отложил книгу и вспомнил интересный термин своего старого друга Франца Боркенау, разглядевшего обман тоталитаризма чуть ли не раньше всех: «олигархический коллективизм». Да, этим бы почти наверняка все и кончилось, если бы Дюнкерк привел к той революции, о которой мечтал Оруэлл: колхозы под властью олигархии, демократия под властью элиты, предательство рабочих психопатами. Он начал печатать.

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА

ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОЛЛЕКТИВИЗМА

Эммануэль Голдстейн

Глава 1

Появление ангсоца

Слова побежали сами собой, и уже за неделю он закончил первый черновик тайной книги Голдстейна, где намешал Маркса и Бёрнема, мир был разделен на постоянно воюющие сверхдержавы Остазию, Евразию и Океанию, а Взлетная полоса I находилась под пятой ангсоца.

Его вдохновил успех в создании этого альтернативного мира – который он решил перенести в 1980 год, – но к самому сюжету подступаться было еще рано. Чтобы не снижать обороты, он решил написать несколько несвязанных сцен, основанных на случаях из закоулков его памяти и множества дневников. Он еще не знал, как встроить их в повествование, но, когда сюжет в голове сложится, место для них найдется. Вспомнилась и летняя поездка на поезде в Кент, где четыре поколения пролов собирали хмель, и многолюдная тюремная камера в Бетнал-Грине с мерзким туалетом, которым заключенным приходилось с отвращением пользоваться на глазах друг у друга.

Были и другие сцены – мрачные, иногда позорные эпизоды из его жизни, которые он вспоминал со стыдом. Например, морозная безлунная ночь, когда он имел проститутку за шесть пенсов на лужайке за плацем ополчения, а потом разглядел ее при свете ночного кафе на Сент-Мартинс-лейн – беззубую, седеющую, пятидесятилетнюю, с таким толстым слоем макияжа, что того гляди пойдет трещинами. Когда он писал такие сцены, чувствовал себя грязным и униженным, и порвал бы записи, если бы они не подходили идеально к атмосфере убожества, что он стремился создать, – где люди проводят свои короткие трусливые жизни в зловонных многоквартирниках с сырыми стенами, облезающими обоями и поломанной мебелью, ползая, как тараканы, в грязи и мерзости, пропитывающей кожу и как будто самую душу.

Выплеснув все наболевшее, он получил стопку страниц в пятьдесят – маловато, чтобы исполнить обещание Варбургу закончить до конца года,