Экспресс-36 - Борис Сандлер

поэмами, прозой, драматургией, публицистикой, критикой, путевыми заметками. Но еврейские писатели, жившие в разных концах СССР, все вместе формировали под обложкой «Советиш геймланд» понятие «еврейская советская литература», а он, Арон Вергелис, руководил ею. Столь значимая позиция — шутка ли, руководитель целой национальной литературы! — поднимала его в глазах начальства и придавала авторитета в «левых кругах» во время бесчисленных выездов на Запад, где он выступал не просто как главный редактор журнала, а от имени всей еврейской советской литературы — равноправной среди прочих «национальных литератур Советского Союза».

Журнал был для него делом жизни. В «Советиш геймланд» он воплотил свое ви́дение периодического издания, которое может и должно выходить на идише после всего, что произошло с еврейской культурой в XX столетии. По натуре человек столичный, Вергелис как главный редактор выпускал журнал, стоявший в одном ряду с «Новым миром», «Знаменем» и другими центральными толстыми литературными журналами на русском языке.

С другой стороны, репутация журнала тоже работала на главного редактора, вознося его в высшие сферы писательской номенклатуры, дозволяя запускать руку в корзину с привилегиями и вкушать те редкостные яства, которые государство выделяло лишь самым преданным и надежным своим слугам. Завидовали ли ему еврейские писатели? Некоторые, наверное, завидовали. Большинство же хорошо знали цену, которую приходится за все эти привилегии платить. Как знали они и то, что Вергелис, отнюдь не отказываясь от вельможного положения, одновременно ни на секунду не прекращал быть поэтом и тружеником, посвятившим себя еврейскому слову.

Немногочисленный штат «Советиш геймланд» очень тепло и сердечно относился к каждому из нашей пятерки «молодых», я бы даже сказал — по-отечески. Кроме теоретических лекций по редактуре и корректуре нам предоставлялась и практика: мы получали по рукописи из «творческого портфеля» редакции — то есть из тех бумажных залежей, что хранил в своем сейфе ответственный секретарь журнала Иосиф Шустер. От нас требовалось прочитать текст, высказать о нем собственное мнение и стилистически «улучшить». Руководил семинаром по редактированию сам главный редактор, Арон Вергелис.

К лекциям своим Вергелис никогда не готовился и, по правде говоря, не слишком ясно представлял, чему и как нас учить. Мы это, разумеется, быстро уловили и неизменно «помогали» ему вопросами, имевшими к теме занятия весьма отдаленное отношение. Ухватившись за вопрос, Вергелис сразу усаживался на своего любимого конька и уже на нем вдохновенно гарцевал вплоть до окончания лекции. Прощаясь с нами, он хитро прибавлял: «Но уж в следующий раз вы меня в сторону не уведете».

На таких «лекциях» случалось нам услышать немало интересного о довоенной еврейской писательской среде, в частности различные пикантные истории о нем самом и об известных еврейских деятелях. Особенно Вергелис любил вспоминать о тесной дружбе с Эммануилом Казакевичем, или, как он говорил, с Эмкой. Литературной колыбелью Казакевича был Биробиджан, где в начале 1930-х вышел его первый поэтический сборник на идише, но после войны он неожиданно прославился прозаическим произведением на русском языке — повестью «Звезда» (в версии на идише озаглавленной «Грине шотнс» — «Зеленые тени»). С неизменным воодушевлением Вергелис рассказывал о своих зарубежных поездках — это были одновременно и ответственные задания, и сладкие гостинцы, достававшиеся ему из все той же корзины советских привилегий. Так, например, мы узнали, что однажды он чуть не встретился с нобелевским лауреатом Шмуэлем-Йосефом Агноном.

— Даже время уже было назначено, — расписывал Вергелис, размахивая руками, — но сионистские кукловоды убедили Агнона со мной не встречаться. Боялись, похоже, как бы я не уговорил его вернуться к идишу, — и он засмеялся.

В другой раз Рыжий вспомнил, как, будучи в Америке, отказался общаться с Исааком Башевисом-Зиигером, тоже нобелевским лауреатом. Когда один из нас заметил (подобно избалованным мальчишкам, нам дозволялось перечить «старшим»), что, вероятно, в данном случае уже кто-то из вергелисовских «поводырей» воспрепятствовал встрече, редактор-путешественник покраснел, но ответил спокойно:

— Башевис — прекрасный писатель, я бы даже перепечатал какой-нибудь из его рассказов. Но под псевдонимом Варшавский он публикует в «желтой прессе» безобразные фельетончики про нашу страну. Так не подобает себя вести большому мастеру…

Книги Башевиса прятали тогда от нас за семью замками, так же как и еврейскую «желтую прессу», которую сам Вергелис регулярно получал спецпочтой. Теперь-то я знаю — «желтым» изданием, где Варшавский-Башевис печатал свои «фельетончики», являлась нью-йоркская газета «Форвертс».

Ежедневную редакторскую работу в «Советиш геймланд» вели штатные сотрудники: сам Вергелис и его заместитель Хаим Бейдер. Кроме них занимались ею, как правило на дому, Мойни Шульман и московский прозаик Самуил Гордон.

«Редактор, — утверждал Мойни Шульман, — подобен доктору. Он должен лечить только то, что болит, и при этом следить, чтобы прописанные им лекарства ни в коем случае не повредили здоровым органам пациента». Сам Шульман был редактором-стилистом, как говорится, от Бога. Писатели шутили, что он редактирует даже меню, когда сидит в ресторане. Месяцами ждали они, чтобы этот кудесник закончил шлифовать рукопись другого автора и взялся за их собственный манускрипт. О некоторых литераторах злые языки поговаривали, что именно Шульман сделал из них писателей. Когда подобные сплетни доходили до самого Шульмана, тот приходил в негодование: «Работа автора с редактором — интимная связь, осуществляемая через рукопись. Это — болезненный процесс, хирургическая операция, — он продолжал выстраивать свою медицинскую параллель. — Но обе стороны должны заниматься этим с надеждой, что в результате на свет появится здоровый ребенок». Его густые черные брови при этом вздымались над тяжелыми очками с толстыми стеклами, выгибаясь в два вопросительных знака, как будто одна бровь спрашивала у другой: «Ну разве я не права?»

Однажды мне хватило наглости попросить Мойни Шульмана, который вел у нас семинар по еврейской литературе послеоктябрьского периода, «кинуть взгляд» на один короткий рассказик, только что мной написанный. Разумеется, я знал, что Шульман, если согласится, будет читать мой «шедевр» не просто так, а с карандашом в руке. Когда через неделю мы снова встретились, он принялся расхваливать прочитанное. А уж если Шульман что-нибудь хвалил, так делал это всерьез, а совсем не для того, чтобы, избави бог, отделаться от надоедливого автора. Он подчеркивал достоинства моего текста, не утаивал его недостатки — и все это время рылся в своем огромном кожаном портфеле, забитом бумагами и нужными для лекции книгами. Вытащив наконец несколько страничек с одобренным произведением, он передал их мне с комментарием: «Ты совсем не обязан соглашаться с моей редактурой».

Листки были исписаны до черноты. Его твердая рука буквально перепахала каждую строчку. Я попытался пробежать текст глазами, но взгляд постоянно натыкался на его пометки, замечания, исправления, словно мне приходилось идти по