Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт

— Что с вами, мое дорогое дитя?

Забудет ли он когда-нибудь мой вырвавшийся в ответ сдавленный крик и охватившую меня дрожь? Надеюсь… «Мое дорогое дитя»… Вот первые ласковые слова, которые он сказал мне: «Мое дорогое дитя!» Те же слова и та же интонация, что и у того, другого.

Детский страх вырывает меня из его объятий, словно тот, другой, только что появился в дверях, я вижу его усы а ля Вильгельм II, его лживый томный взгляд, его квадратные плечи и мускулистые крестьянские ляжки…

— Рене! Дорогая! Скажите хоть что-нибудь…

Мой друг стал бледным, как полотно, и не пытается привлечь меня к себе… Пусть хоть не узнает, какую боль он мне только что причинил! Мне уже не хочется плакать. Мои малодушные сладостные слезы медленно откатываются назад, к своему истоку, обжигая глаза и гортань… Чувствуя, что голос мне еще может изменить, я жестом успокаиваю моего друга…

— Я вас чем-нибудь огорчил, Рене?

— Нет, мой друг.

Я сама снова сажусь рядом с ним, но делаю это робко, боясь, что мое движение, мои слова вызовут новое нежное, но слишком хорошо мне знакомое и ненавистное слово.

Инстинкт подсказал ему не радоваться такой быстрой покорности. Рука, которая меня поддерживает, больше не прижимает меня к себе, я больше не чувствую всепроникающего, опасного и благотворного тепла… Он, видимо, достаточно любит меня для того, чтобы догадаться, что если я и смиренно склонила свою голову к его сильному плечу, то это еще не дар, но лишь попытка…

Мой лоб уткнулся в плечо мужчины!.. Быть может, мне это снится? Нет, я не сплю и не грежу наяву. Ни моя голова, ни мои чувства не воспламенены, я пребываю в каком-то мрачном покое. Однако в той вялости, которая удерживает меня в этой позе, есть нечто большее, чем равнодушие, и если я рассеянно и небрежно играю золотой цепочкой от часов, прикрепленной к петле его жилета, то только потому, что чувствую себя вдруг защищенной, укрытой от опасности, словно бездомный котенок, которого подобрали и который умеет играть и спать только, когда у него появляется дом.

Бедный мой поклонник… О чем он думает, сидя вот так неподвижно, уважая мое молчание? Я запрокидываю голову, чтобы поглядеть на него, и тотчас же зажмуриваюсь, ослепленная, смятенная выражением лица этого человека. О, как я завидую ему, что он может так сильно любить и становиться от этой страсти таким красивым! Встретив мой взгляд, он героически улыбнулся.

— Рене… Как вы думаете, когда-нибудь вы сумеете меня полюбить, хоть когда-нибудь?

— Полюбить вас? Как бы я этого хотела, мой друг! Мне кажется, что вы… вы не злой… Неужто вы не чувствуете, что я привязываюсь к вам?

— Вы привязываетесь ко мне… Именно этого я и боюсь, Рене: это не путь любви…

Он так глубоко прав, что я и не пытаюсь возражать.

— Но… Повремените… Никому не дано знать… Быть может, когда я вернусь после гастролей… А потом, в конце концов глубокая дружба…

Он качает головой… Видимо, ему решительно не нужна моя дружба. А вот я была бы рада иметь менее старого, менее изношенного друга, чем Амон, настоящего друга…

— Когда вы вернетесь… Прежде всего, если бы вы в самом деле надеялись меня когда-нибудь полюбить, Рене, вам бы не захотелось от меня уехать. Через два месяца, как и сейчас, та же Рене протянет мне свои маленькие холодные руки, глаза ее так же не впустят мой взгляд, и у нее будут те же губы, которые, даже предлагая себя, не отдаются.

— Я в этом не виновата… Но вот они, мои губы… Вот они…

Я вновь опускаю голову ему на плечо и прикрываю глаза, скорее с покорностью, чем с любопытством, но через мгновение вновь открываю их, удивленная тем, что он не впивается в мои губы со вчерашней жадностью… Он только чуть поворачивается и мягко полуобнимает меня правой рукой, а левой — сжимает обе мои руки и наклоняется ко мне, — я вижу, как медленно приближается это серьезное чужое лицо, этот человек, которого я так мало знаю…

Уже почти нет ни расстояния, ни воздуха между нашими лицами, я порывисто вздыхаю, будто тону, и делаю судорожное движение, чтобы освободиться. Но он крепко держит мои руки и еще сильнее сжимает мою талию. Я тщетно пытаюсь откинуть голову в тот миг, когда губы Максима касаются моих губ…

Я не закрыла глаза. Я нахмурила брови, чтобы отпугнуть нависшие надо мной зрачки, которые пытаются подчинить, поглотить мои. Губы, что целуют меня, мягкие, свежие, но какие-то безличные, те же губы, что вчера, и их бесплотность приводит меня в ярость… Но вот они становятся другими, и я уже не узнаю его поцелуя, — он оживает, упорствует, чуть гаснет и вспыхивает с новой силой, становится инициативным, ритмичным, потом вдруг замирает, словно ожидая ответа, но не получает его…

Я едва заметно отвожу голову — его усы, пахнущие ванилью, медовым табаком, щекочут мне ноздри… Ой!.. И тут, помимо моей воли, губы мои, дрогнув, начинают разжиматься… Вот они уже совсем раскрылись, — с той же неумолимостью, с какой лопается на солнце созревшая слива… От губ до чрева, и ниже, до колен, проносится судорожная волна, возрождается и охватывает все мое тело требовательная мука, нечто сродни набуханию бутона, который должен лопнуть и расправить лепестки — забытое мною сладострастие…

Я позволяю мужчине, разбудившему меня, утолить свою жажду. Мои руки, только что еще такие напряженные, стали в его руке теплыми и мягкими, а мое опрокинутое навзничь тело прильнуло к его телу. Изогнувшись на поддерживающей меня руке, я удобнее умащиваюсь на его плече, теснее прижимаюсь к нему, но слежу при этом, чтобы наши губы не разомкнулись, чтобы не прервался наш поцелуй. Он понимает мое желание и отвечает мне счастливым мычанием… Теперь уже уверенный, что я не убегу, он отодвигается от меня, переводит дыханье и глядит на меня, чуть покусывая свои влажные губы. Я опускаю веки, мне больше не нужно его видеть. Быть может, он меня разденет и полностью овладеет мною… Но какое это имеет сейчас значение! Я исполнена какой-то безответственной, ленивой радости… Спешить нам некуда, только бы вновь соединил нас этот нескончаемый поцелуй. У нас еще все впереди… Гордый своей победой, мой друг хватает меня поперек туловища, как сноп, укладывает