Цитадель - Арчибальд Джозеф Кронин

– Нет, не дам! – заорал он в свою очередь. – И убирайтесь вон отсюда, пока я вас не выставил за дверь.

Грудь Бена ходила ходуном. Он посмотрел на Эндрю, словно хотел его уничтожить. Но затем опустил глаза, повернулся и, бормоча проклятия и угрозы, вышел.

В ту же минуту Гедж вышел из-за перегородки и развинченной походкой направился к Эндрю. Он с меланхолическим удовольствием потирал руки:

– А знаете, кого вы только что так отбрили? Это Бен Ченкин. Его сын – видный член комитета.

V

История с Ченкином вызвала громкую сенсацию. Весь участок Мэнсона мигом загудел, как улей. Одни находили, что это «хороший урок», а некоторые даже – что это «чертовски хороший урок Бену, который постоянно плутует». Но большинство было на стороне Бена. Особенно злились на нового доктора те, кто до сих пор умудрялся, будучи здоровым, получать пособие по болезни и не работать. Обходя квартиры больных, Эндрю ощущал направленные на него угрюмые взгляды. А вечером в амбулатории столкнулся с еще более неприятным доказательством своей непопулярности.

Хотя каждому младшему врачу был отведен определенный участок, за рабочими, живущими на этом участке, сохранялось право выбирать себе любого врача. На каждого рабочего имелась карточка, и, чтобы переменить врача, ему нужно было только потребовать свою карточку и передать ее другому врачу. Этот-то позор и пришлось теперь испытать Эндрю. Всю неделю каждый вечер являлись в амбулаторию люди, которых он ни разу в глаза не видел (некоторые, не желая с ним встречаться, даже посылали вместо себя жен), и говорили, не глядя на него:

– Если вы ничего не имеете против, доктор, я возьму свою карточку.

Обида, унижение, когда нужно было доставать эти карточки из ящика, стоявшего у него на столе, были нестерпимы. И каждая отданная карточка означала вычет десяти шиллингов из его жалованья.

В субботу вечером Уркхарт позвал его к себе в гости. Старый доктор, всю неделю ходивший с выражением самодовольства на своей желчной физиономии, прежде всего стал показывать гостю сокровища, собранные им за сорок лет практики. Среди них имелось штук двадцать желтых скрипок, сделанных им самим и развешанных по стенам, но это было ничто в сравнении с его отборной коллекцией старого английского фарфора.

Коллекция была замечательная. Споуд, Веджвуд, Кроун Дерби и главное – старый Суонси. Тарелки, кружки, вазы, чашки и кувшинчики заполонили все комнаты в доме и даже ванную, так что Уркхарт, совершая свой туалет, имел возможность с гордостью любоваться чайным сервизом с настоящим китайским рисунком.

Фарфор был страстью Уркхарта, и старик был великий мастер добывать его. Увидав в доме какого-нибудь пациента хороший экземплярчик, как он выражался, он все ходил и ходил к больному, проявлял неутомимую заботливость и, сидя у постели, с каким-то грустным упорством не сводил глаз с понравившейся ему вещи, пока наконец доведенная до отчаяния добрая хозяйка не восклицала:

– Доктор, вам, кажется, уж больно пришлась по вкусу эта штука! Не вижу, почему бы мне не подарить ее вам.

Уркхарт начинал добродетельно отказываться, затем уносил свой трофей, завернутый в газету, а дома плясал от радости и бережно ставил его на полку.

Старый доктор слыл в городе чудаком. Он говорил, что ему шестьдесят лет, но было ему, вероятно, за семьдесят, а может быть, и немногим меньше восьмидесяти. Крепкий, как китовый ус, признававший лишь один способ передвижения – пешком, он проходил невероятные расстояния, зверски ругал пациентов и умел в то же время быть нежным, как женщина. Он жил один с тех пор, как одиннадцать лет назад похоронил жену, и питался почти исключительно консервированным бульоном.

В первый же вечер, с гордостью показывая Эндрю свои коллекции, он неожиданно сказал с оскорбленным видом:

– Черт побери, дружище, не нужны мне ваши пациенты! У меня своих довольно. Но что я могу сделать, когда они приходят и надоедают. Не могут же все они ходить в Восточную амбулаторию, это слишком далеко. – (Эндрю покраснел. Он не находил, что сказать.) – Вам следует быть осмотрительнее, – продолжил Уркхарт уже другим тоном. – Да-да, я понимаю, понимаю, вы желаете низвергнуть стены Вавилона… Я сам когда-то был молод. И все же действуйте медленно, не горячитесь, смотрите, куда прыгаете. Покойной ночи. Кланяйтесь вашей жене.

С этого вечера слова Уркхарта всегда звучали в ушах Эндрю, и он всеми силами старался лавировать осторожнее. Но очень скоро случилась новая, еще бо́льшая неприятность.

В следующий понедельник он был вызван к Томасу Ивансу на Сифен-роу. Иванс, забойщик в угольной шахте, обварил себе левую руку, опрокинув чайник с кипятком. Ожог был тяжелый, во всю руку, и особенно болезненный у локтя. Когда Эндрю пришел, ему сказали, что участковая фельдшерица, которая во время этого несчастного случая случайно оказалась поблизости, сделала Томасу перевязку, положив тряпку с жидкой известковой мазью, и ушла к другим больным. Эндрю осмотрел руку, старательно скрывая свой ужас при виде грязно сделанной перевязки. Краем глаза он заметил стоящую тут же бутылку, заткнутую комком газеты и наполненную грязной беловатой жидкостью, в которой он уже мысленно видел кишащих бактерий.

– Сестра Ллойд сделала все как следует, правда, доктор? – спросил тревожно Иванс.

Это был темноглазый, очень нервный молодой человек. Его жена, стоявшая рядом и внимательно следившая за действиями Эндрю, была так же нервна и даже лицом немного походила на мужа.

– Отличная перевязка, – ответил Эндрю, усиленно изображая восхищение. – Я редко видывал более аккуратную работу. Но, конечно, это только первая помощь. Теперь мы, пожалуй, положим немного пикриновой кислоты.

Он знал, что если не применить сейчас же антисептическое средство, то в руке почти несомненно начнется заражение крови. А тогда беда с локтевым суставом!

Муж и жена смотрели несколько недоверчиво, как он с тщательной осторожностью обмывал руку и накладывал мокрую пикриновую повязку.

– Ну, вот и готово! – воскликнул он. – Теперь вам полегче, не так ли?

– Не знаю, как вам сказать, – произнес Иванс. – А вы уверены, доктор, что все обойдется благополучно?

– Безусловно. – Эндрю ободряюще улыбнулся. – Положитесь на меня и на сестру.

Прежде чем уйти, он написал короткую записку участковой фельдшерице, усиленно выбирая тактичные выражения, стараясь щадить ее самолюбие. Благодарил ее за превосходно оказанную первую помощь и просил во избежание возможного заражения крови продолжать перевязки уже с пикриновой кислотой. Вложив записку, он тщательно заклеил конверт.

Придя на следующее утро к Ивансам, он увидел, что его пикриновая повязка брошена в огонь, а рука обернута тряпицей с известковой мазью. Участковая фельдшерица поджидала его, готовая к бою.

– Что все это значит, хотела бы я знать? Так моя