Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

что прочтут в немецких книжках. Немецкая же школа нам не указ: вся она построена на рационализме, a у нас она может стоять только на Церкви; иной народ наш не признаёт, да и не признает никогда, пока останется верным себе и своей истории, Церковью созданной.

Троекуров утвердительно кивнул.

– Папа, – возгласила Маша, сидевшая как на иголках в продолжение этого разговора, – уверяю тебя, что Евлаша останется таким же хорошим христианином и честным мальчиком в гимназии, как он был у нас в школе, a сидеть за книжкой ему, само собою, будет гораздо приятнее, чем за теркой стоять.

Все рассмеялись.

– Да, – добавил Молотков, – у мальчика голова рефлективная.

– «Рефлективная!» – повторил Борис Васильевич с веселою, безобидною иронией. – После этого мне остается, конечно, только сложить оружие.

Прелестные вишневые глаза Маши заблистали, как две звездочки:

– Так это можно почитать конченным, папа, да?..

Она наклонилась к нему и вполголоса:

– И умоляю тебя, чтоб это из жалованья, которое ты мне даешь… Я хочу, чтоб он был… как это говорится, Боже мой!.. да, чтоб Евлаша был моим, собственно моим, стипендиатом, пока он будет в гимназии, a потом в университете… Потому что он непременно в университет поступит… и на исторический факультет, – я непременно потребую от него, – это самый лучший предмет занятий… И вообрази, папа, – голос ее звенел уже громкими и восторженными нотами, – из него вдруг выйдет замечательный человек, знаменитый ученый, которым похвалится вся Россия!..

– Россия учеными своими не привыкла хвалиться, – комически застенчивым тоном произнес доктор.

– Потому что она их не знает, – возразил Пец.

– Потому что они блещут в ней своим отсутствием, – отпарировал тот.

– Потому что хвалить свое вообще, кажется, не в натуре русских людей, – примирительно заметил Павличек, сидевший между ними.

– И любезно будто бы, и ядовито, у как! – расхохотался Фирсов. – Сейчас виден славянин, прошедший чрез горнило европейского образования: наша братия, неумытые русские люди, – передразнил он слегка выговор Павличка.

Miss Simpson, чопорная пожилая англичанка, молча все время пережевывавшая блюдо за блюдом своими длинными и крепкими зубами, при слове «неумытые» (она понимала по-русски), будто вскинутая пружиной, так и впилась через стол негодующим взглядом в лицо господина, выражавшегося так не gentlemanly.

Еще не подали сладкого, как под окнами столовой, выходившей на двор, послышался стук подъезжавшего ко крыльцу экипажа.

– Это Павел Григорьевич! – обратилась с радостым взглядом к Грише Александра Павловна, безмолвствовавшая до сих пор, как всегда, когда при ней, как выражалась она не то шутливо, не то смиренно, «заводились умные речи».

– И даже с дядей, – ответил он, глядя через спину в открытое окно.

Хозяин поспешно встал с места идти навстречу старикам-братьям; хозяйка последовала его примеру, a за нею поднялись и все остальные…

– Ну вот, ну вот, так и знал, архиерейская встреча, – послышался затем в дверях смех и еще бодрый, густой бас старого моряка, – ну, не стыдно ли? Ведь чай еще не дообедали?..

– Сейчас кончаем, – говорила Александра Павловна, целуя его и Василия Григорьевича в голову.

– Ну и кончайте, a мы посидим с вами…

– Не хотите ли чего-нибудь?

– Что это вы! Ведь мы с Василием старосветские помещики. Со смертью бедной моей Веры Фоминишны, – вздохнул Павел Григорьевич (Вера Фоминишна скончалась от простуды года четыре перед тем, напившись ледяной воды из ключа после двухчасовой варки на солнце, при тридцати градусах жары, какого-то диковинного смородинного сиропа), – он у меня за Пульхерию Ивановну состоит: в час пополудни заставляет меня обедать.

– И что же, хорошо, Паша, ближе к природе, – возразил тот с тихим и счастливым смехом, нежно пожимая в то же время обеими своими толстожилыми, дрожащими руками тонкую руку Маши, подбежавшей к нему с радостным приветом.

– Вот он и удовлетворен, – продолжал смеяться моряк, указывая на брата, – увидел свой предмет и в небесах! Вы думаете – он для кого напросился приехать со мною сюда? Единственно для Марии Борисовны. Ночью ею бредит, не шучу!..

– Не совсем, не совсем, a есть немножко! – сияя своими уже тускневшими, но все еще юношески восторженными глазами, молвил на это старик, не отрываясь ими от девушки.

– Не балуйте меня очень, Василий Григорьич, – смеялась она, – a то я еще хуже стану, чем есмь.

– Нельзя, нельзя, – пролепетал он как бы таинственным шепотом, – на расстоянии четверти века другую вот встречаю…

Он не договорил, и из-под его старческих покрасневших век выступили две крохотные, как брызги осенннего дождя, росинки слез.

– Борис, – говорила тем временем хозяйка, – у нас сладкое сегодня мороженое; я велю подать в гостиную. Messieurs et dames, je vous prie5!..

Маша подхватила старого своего поклонника под руку и, медленно подвигаясь с ним нога в ногу, молвила ему на ухо:

– A я вот сейчас с вашим племянником так ссориться буду!..

– Чем он провинился, птичка моя райская, чем? – испуганно пробормотал он.

Она засмеялась:

– Пусть сам вам потом расскажет. Только это не страшно, – промолвила она успокоительно.

XVII

В гостиной хозяйка посадила опять подле себя гостью и, обращаясь к Павлу Григорьевичу Юшкову:

– Вы Настасью Дмитриевну Буйносову помните? – проговорила она, глядя ему прямо в глаза с выражением: будьте, мол, очень вас прошу, любезны с нею.

Услыхав фамилию Буйносовых, старый моряк бессознательно передернул обрубком отрезанной своей руки, и видимая тень неудовольствия пробежала по его лицу. Но взгляд Александры Павловны тотчас же смягчил его и переменил расположение к «этой особе»… «Недаром же, видно, взял ее под крылышки наш ангел» (так называл он в глаза и за глаза Александру Павловну), – рассудил он.

– Как же-с, встречались здесь… А давно этому, годика два будет, – отвечал он приветливым тоном.

Он подал ей руку, сел подле нее…

– Настасья Дмитриевна… совсем одна осталась теперь, – как бы что-то желая объяснить, с задержкой произнесла Троекурова.

– Знаю, знаю… горе немалое! – участливо вздохнул он, глядя на девушку, на впалые глаза ее и щеки. «С сестрой очевидно ничего общего!», пронеслось у него в голове. – Вы остаетесь у себя в Юрьеве? – спросил он.

– Нет, – сказала она как бы несколько смущенно, – я думаю на днях в Москву ехать.

– Надолго?

– Не знаю, но сюда я, вероятно, не вернусь.

– Тяжело слишком, я понимаю, – промолвила Александра Павловна.

– В Москве поселитесь? – спросил опять Юшков.

– Едва ли, – ответила она не сейчас и не сейчас опять добавила, – там меня прямо не примут…

– Куда?

Настя вдруг и совсем смутилась. Ответ – прямой ответ на вопрос, вызванный ее же словами, – как бы не осмеливался теперь выпасть из ее уст. «Как покажется это здесь странным, диким!» – думалось ей… Она робко