Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Поцелуйте меня, чтобы доказать, что вы на меня не сердитесь!.. – И сама горячо прижалась к ее изможденному лицу своими свежими губами…

– Настасья Дмитриевна, я уверен, не сердится на тебя, потому, что уже успела узнать тебя насквозь, – сказал ей отец, продолжая счастливо улыбаться: – cœur d’or et tête folle4.

– Да, maman меня за это всегда пилит, за мои extravagances, – жалобно проговорила Маша по адресу Настасьи Дмитриевны.

Ta не могла оторваться глазами от нее:

– Вы катались верхом? – спросила она ее.

– То есть, как «каталась»? – возразила девушка как бы чуть-чуть обиженно. – Я по делу ездила.

– Куда? – сказал Троекуров.

И по тону вопроса гостья поняла, что он совершенно серьезно относился к сказанному дочерью.

– К отцу Алексею, в Блиново, – отвечала она, – насчет Евлаши Макарова… Вообразите, – обратилась она снова к Настасье Дмитриевне, – мальчуганчик необыкновенно способный, нравственный, – он у нас тут в школе на заводе первый ученик был, – и вдруг мать вздумала отдать его на бумагопрядильную фабрику в Серпухов. A там дети без всякого призора и учения, и страшное пьянство между рабочими; это значит погубить мальчика! Я и поехала к отцу Алексею – его крестьяне там все очень уважают, чтоб он уговорил его мать оставить Евлашу здесь… Ее какой-то брат там в Серпухове с толку сбивает…

– Что ж отец Алексей?

– Ах, папа, он очень жалуется, бедный! Ты помнишь, он добился, что блиновские положили приговором, как у нас давно во Всесвятском, закрыть бывший у них кабак, и ужасно этому радовался. Действительно, он говорит, ползимы прошло как нельзя лучше, безо всяких «скандалов», как он выражается; сами крестьяне очень довольны были и благодарили его. Только узнал об этом в Царстве Польском Троженков и велел поставить у себя постом кабак на самой меже блиновских. «С тех пор, говорит отец Алексей, хуже прежнего пошло… Две семьи на прошлой недели опять там положили разделиться осенью»… Он просто в отчаянии… Ах, чтобы не забыть: я ему про твою мысль о страховании урожая сообщила…

– А! Что же он говорит?

– Говорит «превосходно», но что, по его мнению, это дело «всероссийское», a не одного уезда или даже губернии, a тем более одного хозяйства, как бы пространно оно ни было, что этим следует серьезно заняться правительству…

– Еще бы! – вскликнул с живостью Борис Васильевич. – Я записку об этом в прошлом году в Петербург послал… И, само собою, она там так и погибла в каком-нибудь департаментском столе… Виноват, Настасья Дмитриевна, – перебил он себя, – мы тут с дочерью о своих делах, будто никого третьего нет…

Она не успела ответить.

Маша с обычною ей стремительностью вскочила с места:

– A мне еще к maman нужно: она не знает, что я вернулась, и верно беспокоится, selon son habitude5…

И она побежала к двери гостиной… но, не добежав, обернулась к отцу:

– Папа, a я Григория Павлыча видела!

– Где?

– Встретились на дороге. Он по своей должности (Юшков служил непременным членом в уездной управе) ехал какие-то сведения собирать. Он сказал мне, что Павлу Григорьевичу совсем лучше, a что сам он сюда к обеду будет… Будет, будет, будет, – чуть-чуть не запела опять Маша, но сдержалась, и со словами: «я сейчас вернусь, Настасья Дмитриевна!» выпорхнула из комнаты.

– Какая она у вас прелесть, Борис Васильевич! – вырвалось неудержимо, едва она исчезла, у Буйносовой.

– Д-да! – протянул он с благодарным взглядом. – Даровита и дельна не по летам, несмотря на все свое ребячество…

Он замолк и задумался…

Что-то будто кольнуло теперь Настасью Дмитриевну. «Что же, однако, я здесь делаю? – вспомнила она. – В Володином деле он мне, как я предчувствовала, помочь отказывается, и я за это винить его не могу, – прошептал ее внутренний голос, – а затем что же у меня общего со всеми ими!»… Но, странное дело, ей вместе с тем не хотелось уезжать…

Она тем не менее двинулась на своем диване с намерением встать и проститься, когда Маша влетела опять в кабинет, запыхавшаяся от быстрого бега через весь дом:

– Настасья Дмитриевна, – ужасно торопясь, заговорила она, – maman велела вас спросить, позволите ли вы ей возобновить знакомство с вами? Ей очень хочется, и, если вы согласны, она сейчас придет к вам сюда.

– Ах, Боже мой, зачем же! – вскликнула та, ужасно смутившись от мысли о неучтивости, сделанной ею, когда по приезде своем на приглашение слуги «пожаловать к генеральше» она весьма сухо ответила, что «желает видеть Бориса Васильевича Троекурова», и, быстро подымаясь с места:

– Я пойду к ней, если она позволит, – подчеркнула она.

– Ступайте, ступайте, Настасья Дмитриевна! – с какою-то отеческою ласковостью в звуке голоса сказал ей на это Троекуров. – Если кто-либо способен понимать и умягчать чужое горе, так это конечно Александра Павловна.

XVI

Как это сделалось, Настя Буйносова не сумела бы сказать, но колокол в столовой звонил к обеду, a она все еще сидела в маленьком будуаре хозяйки дома, вдвоем с нею, как бы вовсе забыв, что на свете есть нечто, называемое временем. То, что испытывала она теперь, похоже было на блаженное состояние усталого и измерзшего в долгом зимнем странствовании путника, погружающегося изнемогшим телом в теплую и благовонную ванну. Задушевный обиход ее собеседницы, сердечность ее незатейливой речи и неотразимая улыбка, глухая тишина уютного покоя, в котором беседовали они, самая обстановка его, не резавшая глаза своею роскошно, но ласкавшая взгляд гармонией и изяществом общего ее тона, убаюкали скорбную душу девушки. Накипь раздражения и муки, нанесенная в нее годами неумолчной тревоги, семейного разлада и унижающей нужды, распускалась в каком-то давно, или, вернее сказать, никогда еще не веданном ею чувстве внутреннего затишья. Она словно переставала быть прежнею собою и втягивалась вся в этот чужой, но уже как бы близкий и дорогой ей мир иных, мирных чувств, иных привычек, ясных помыслов и задач… «За что же я их так не любила, что именно не нравилось мне у них?» — проносилось у нее урывками в мозгу, – и она никак теперь уяснить себе этого не могла… Она только что передала Александре Павловне, как после похорон отца дошла до такого изнурения, что не могла даже быть на свадьбе у сестры и пролежала у себя три дня одна-одинешенька в Юрьеве, не имея силы двинуться ни единым членом, в каком-то каталептическом состоянии, – почувствовала себя получше только третьего дня, «и едва», говорила она, «вернулась способность думать, мысль о брате заныла во мне с такою силой, что я готова