Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

здания, внимательно следя за происходившим и постукивая машинально по высокому сапогу кончиком нагайки, висевшей у него по обыкновению на кисти правой руки. Действительно, чрез несколько минут из круглого окна чердака под самым фронтоном дома высунулась длинная жердь с подвязанным к ней в виде парламентерского флага белым носовым платком. Троекуров кинулся к своим, вламывавшимся уже сквозь пламя на лестницу, с поднятою рукой и громким приказом: «Ребята, сдаются… Смотри, брать живыми, не колоть!» И в то же мгновение он услыхал за собою испуганный возглас Скоробогатова: «Берегись, ваше вскблагородие!», а над собой из второго этажа голос, кричавший по-польски с сильнейшим русским акцентом: Пальце (стреляйте), панове, то сам их довудца (начальник) есть!» Он быстро поднял голову на этот голос, показавшийся ему знакомым. Он узнал теперь и говорившего… Тот мгновенно свесился всем туловищем через подоконник с револьвером в руке и крикнул уже прямо по его адресу по-русски: «А, нагаечник! Так на ж тебе!..» Глаза Троекурова мгновенно застлало туманом – он ничего уже далее не помнил…

Когда он, как узнал это впоследствии, на десятый день пришел в сознание, была ночь. Он лежал на постели в довольно просторной, незнакомой ему комнате, освещенной низкою лампой, заставленною от него каким-то развернутым большим фолиантом, но тусклый пламень которой дозволил ему различить две человеческие фигуры, безмолвно и недвижно сидевшие у него в ногах. Одною из них был доктор Фирсов, другою – жена… Он скорбно вспоминал теперь: он узнал ее тотчас же и тут же закрыл поспешно глаза под наитием какого-то досадливого, чуть не злого ощущения. Он как-то сразу сообразил все: он был ранен, она извещена была об этом и приехала, не теряя минуты, оставив детей на руках «какой-нибудь Лизаветы Ивановны», – приехала с домашним врачом своим, со всеми средствами к успешному его врачеванию, с несказанною тревогой в душе, с неотступною решимостью не покидать его постели до его выздоровления… или смерти… Ко всем винам его пред нею присоединилась еще новая ответственность за все те муки, которые испытывала она теперь из-за него, присоединялась и тяжесть благодарности за ее «непрошенное великодушие»…

И долго не был он в состоянии одолеть это чуть не враждебное чувство к ней, к этому преданному и тихому женскому существу, исхудавшему и бледному, как наволока подушки, на которой покоилась его забинтованная голова, молча и не отрываясь глядевшему на него своими впалыми, казавшимися теперь огромными, темно-карими глазами. Долго еще, пользуясь своею действительною физическою слабостью, он притворялся, что не замечает ее присутствия, избегал ее взгляда, не говорил ни с ней, ни с «ее» доктором, внушавшим ему теперь со своей стороны какое-то отвращение, и отвечал на их вопросы отрывистыми междометиями, имевшими целью отнять у них надежду на дальнейшие объяснения… Но угадывала или нет Александра Павловна то, что происходило на душе у ее мужа, он ни разу не мог заметить в выражении лица ее, в тоне речи или невольном движении какой-либо признак неудовольствия или тайного упрека. Он был жив, спасен, рана шла к лучшему – ей ничего, казалось, другого не нужно было… Она неслышною походкой скользила по комнате, подносила ему безмолвно лекарство в урочные часы, «перстами легкими как сон»4 приподымала и поддерживала больную голову его, когда полковой доктор, специально пользовавший своего раненого командира, с помощью Фирсова переменял на ней перевязки, и словно вся сама, благоухающая как ландыш в смирении своем, горела при этом лишь трепетным желанием, чтоб он не замечал ее, не почитал себя обязанным благодарностью за непрестанный, денный и нощный, уход ее за ним…

Он заснул как-то рано вечером и проснулся глубокою ночью. Ta же лампа за большим фолиантом мягко освещала комнату. Но Фирсова в ней не было. Одна она сидела на обычном месте, в ногах его, – сидела, уронив голову на край его ложа, и он, вглядевшись в абрис затылка ее и плеч, увидел, как вся она вздрагивала от рыданий, которые заглушала в складках одеяла, покрывавшего его… Бесконечное чувство раскаяния и жалости охватило его в эту минуту. «Саша!» – проговорил он задрожавшим голосом… Она вскинула голову вверх, испуганно устремила на него глаза… «Прости меня!» – прошептал он. Она вскрикнула, перекинулась через кровать к его руке, прильнула к ней – и так и замерла…

Месяца чрез полтора он ехал с нею в покойном дорожном дормезе, à petites journées5 (он далеко не был еще в состоянии переносить переезды по железным дорогам), на юг, в Италию, ища врачующей благодати солнца и уединения… Они нашли их в маленьком городке Пельи, на Генуэзской реке[9], огражденном от ненастий севера полукругом поросших пиниями гор, – счастливом уголке, «где вечно ясны небеса», где розы круглый год цветут не отцветая,

In grüner Laub die Gold-Orangen blüh’n,

Der Lorbeer boch und still die Myrte steht[10]6…

Они поселились над городом, на Villa Doria, в старом palazzo XVII века, с фресками на стенах, высокими залами и волшебным видом на Геную и зелено-голубую даль Средиземного моря. Чрез две недели затем Анфиса Дмитриевна Фирсова, сияющая счастием (она лишь за два месяца пред тем вышла замуж за толстяка-доктора, сопровождавшего со Скоробогатовым Троекуровых за границу), с нянею и немцем-курьером, говорившим на всех языках, привезли в полном здравии в Пельи детей из Всесвятского… Александра Павловна, как выражалась она, почувствовала себя теперь «как в Царстве Небесном»…

Медленно между тем поправлялся раненый. Он вспоминал, как в те дни просиживал по целым часам на террасе, под жгучим теплом итальянского зимнего солнца, устремив глаза на золотистую рябь тихо плескавшегося моря, без мысли, без движения, «живя, как говорил он себе теперь, сладкою и тупою жизнью растения». Его словно оковала здесь какая-то парализия психических отправлений, отупление ощущений и сознания… В таком состоянии провел он почти всю зиму… «Оттает, погодите!» – утешал никогда не унывавший Николай Иванович Фирсов Александру Павловну, начинавшую серьезно тревожиться.

Скоробогатов, исправлявший теперь должность камердинера при своем «генерале» (Борис Васильевич произведен был в этот чин за то самое дело, в котором был ранен, – дело, кончившееся полонением почти всей банды, застигнутой в усадьбе), каждый раз, как входил к нему утром со свежевычищенным барским платьем на руке, вглядывался в него избока своими узкими, татарскими глазками и, сердито отвернувшись вслед за тем, мурлыкал себе что-то под нос.

– Что это ты? – спросил его однажды, заметив это наконец, барин.

– Чтоб тому, говорю себе, ваше превосходительство, – неожиданно ответил старый служивый, – шельмецу этому