Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Поняли мы из его же жестов, что хозяин нас наверх просит. Пошли. По лестнице бежит навстречу нам сам. Жену мою сейчас под руку и ведет в гостиную знакомить с невестой; та с похорон отца за два дня пред тем на жительство к нему переехала. Очень любезна, само собой, благодарит нас и как настоящая уж хозяйка предлагает повести нас и бывших еще тут посаженых самого, тетку его какую-то старую и дядю-глухаря, дом осмотреть. Сам, услыхав это, так и просиял. «На половину, говорит, князь Лариона ведите!» Этот самый князь Ларион Шастунов, значит, о котором вам известно от Василия Григоревича Юшкова: ну, а что он за барин был такой – моему Прову, разумеется, не ведомо. «Пожалуйте», только говорит, и Анфису мою опять под руку… Вижу, и мне тоже надо, подвернул локоть калачиком, подхватил Антонину – зашагали… Ну-с, палаты барские – одно слово! И не сумею вам просто выразить, Борис Василевич, как тяжело мне тут стало вдруг, – сказал доктор, и в голосе нежданно послышалась далеко не привычная ему невеселая нота. – Не родился я барином, как вам известно, и никаких особенно аристократических инстинктов в себе до сих пор не замечал. А тут мне как бы обидно за прошлое стало, за то, что в этих палатах со всех стен будто живым словом говорит… Сын этот Аглаин, шушера, должно быть, безмозглая, продал заглазно Сусальцеву имение с усадьбой все как есть, со всем в ней находившимся, не выговорив себе, хотя бы на память о роде своем, ни единой вещицы от предков… И все это так тут и осталось на этой половине «князя Лариона»: портреты их семейные, матушка-Екатерина во весь рост, генералы на конях в звездах и лентах – времени ее орлы, бюсты мраморные, миниатюры, картины чудесные…

– Знаю, – перебил, сдвинув слегка брови, Троекуров, – я все это хотел купить у Шастунова после смерти его матери, но он не согласился, и вслед за тем, как меня известили, поспешил покончить с Сусальцевым… Он очевидно мне не хотел продать…

– Отчего так?..

И у любопытного доктора так и запрыгали брови.

Борис Васильевич только плечом пожал, и мимолетная, не то презрительная, не то унылая усмешка скользнула под его полуседыми усами.

– Что же Пров Ефремыч, – спросил он тут же, – очень чуфарится3 доставшимся ему наследием Шастуновых?

– Ходит кругом как медведь по гумну, пальцем тычет: «Взгляните, говорит, вот на этот портретец: сочно как писано!» Про сочность-то он от кого-нибудь слыхал, a кем писано и кто писанный – ничего он про то не знает и ничего-то это ему не говорит. Батька его в Вятской губернии лыком торговал, с того богатеть начал, что на 500 верст кругом липовые леса ободрал, так что о них теперь и помину в тех местах не осталось. Одну он эту родовую доблесть и завещал сынку. Так этот, знаете, ходит теперь посередь тех ликов мраморных и писаных да и думает, должно быть, про себя: «те, с коих вас тут сняли, господа были большие, воины знаменитые, кровью своей и делами Россию великою сделали, a вот я, вахлака-кулака сын, в хоромах ихних теперича хозяином состою, потому, значит, пришло наше царство мужицкое, и мы теперь на место их потомков сядем»…

Троекуров одобрительно кивнул на эти слова и спросил опять:

– Ну а супруга его теперешняя что?

– Про нее что говорить! Как рыба в родной стихии в этой роскоши себя чувствует; большая барыня из нее так светом и светит, хотя по званию и купецкая жена она теперь… Покажет она Прову видов, да и отполирует его при этом, пожалуй. Он, полагаю даже так, не без этого расчета и жениться на ней вздумал, между прочим, потому, говорю, малый по природе далеко не глупый и не без амбиции…

– A курьезный она экземпляр женщин новой формации, насколько я мог заметить, когда она еще ездила сюда с отцом, – вдумчиво сказал Борис Васильевич, – из нее будто воздушным насосом всю женскую сущность вытянули и в жилы вместо крови накачали какого-то vinaigre de toilette с подмесью доли крепкой водки4. Цинизм бессердечия, который она любит выказывать, совершенно в ней искренен и доходит у нее даже до известного градуса действительной силы: она многих покорит в течение своей жизни, но едва ли найдется, кто покорил бы ее в свою очередь.

– Я таких бы в пеленках еще придушивал! – пробурчал с сердцем Фирсов.

– A еще посаженым отцом у нее был. Хорош!

– Был-с, действительно, – рассмеялся и доктор, – и не только посаженным, a и за шафера противу всякого закона все время, почитай, выстоял.

– Как так?

– А так, что шафером у невесты назначен был этот самый помпадур бывший Зяблин, да уж больно ветх оказался на эту должность. Как вынес поп венцы, да пришлось ему руку во всю длину вытянуть, – рослая ведь она, знаете, – на цыпочки подняться с этим венцом над нею, не выдержал старый франт: ноженьки подогнулись, рука туда, сюда… Думаю, или по голове ее сейчас хватит обручем медным, или сам свалится. А рядом с ним женихов шафер, родня ему какая-то, верзила здоровенный; ему бы, олуху, сейчас товарищу в помощь прийти, подхватить у него венец другою рукой да продержать, пока тот отдохнет, а он стоит истуканом, глазами в затылок Прова упершись, не видит ничего. Ну а я тут сзади с Анфисою стою по званию нашему посаженых. Вижу, плохо дело, подскочил, взял у Зяблина венец, держу… А он и совсем осовел, отошел назад, на стул опустился… Я так все время и отбыл за него, и кругом налоя за ними крутился… с животом этто моим, можете себе представить! Анфиса моя чуть не задохлась, зажимая себе рот платком, чтобы не наскандалить смехом на всю церковь… Уж зато что хохоту было потом, за завтраком, когда старый франт стал извиняться пред новобрачной, уверяя ее, что «зрелище счастия, ожидающего единственного друга его, Прова Ефремовича, так глубоко взволновало его, что он не мог удержать и своих слез и как в тумане передал на несколько мгновений, не помнит кому, венец, который держал над головой прелестной новобрачной»… Ну-с, а после завтрака, – поспешил докончить Фирсов, заметив выражение как бы некоторой скуки на лице своего патрона, – подкатил под крыльцо великолепный дорожный дормез, выписанный Провом по телеграфу из Москвы, единственно для переезда с молодою женою из Сицкого в город, двенадцать верст всего-с, а там сели они на железную дорогу и покатили.

– Куда?

– За границу.

– А!.. Надолго?

– Я