Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

class="p1">Борис Васильевич Троекуров часа полтора назад вернулся во Всесвятское из своего малороссийского имения, куда он уехал только дней за десять пред тем и где думал прожить с месяц времени, но откуда поспешно примчался назад, испуганный телеграммой жены, извещавшей его, что сын их, тринадцатилетний Вася, заболел сильным дифтеритом.

Опасения оказались преувеличенными. Вернувшийся отец, прямо из коляски пробежавший в комнату мальчика, нашел его уже совершенно здоровым, и Николай Иванович Фирсов, которого он застал тут вместе с Александрой Павловной, воспользовался случаем сделать «при генерале жесточайшую», как выражался он, «сцену его барыне» за ее «вечные, бессмысленные страхи» и за то, «как она осмелилась, без ведома его, врача, отвечающего за все, послать мужу лживую телеграмму».

Громкий, веселый смех присутствующих – обычное во Всесвятском последствие «грубостей» добряка-доктора – отвечал на его выходку. Но толстяк долго не хотел успокоиться и, уйдя от Васи вслед за Троекуровым в его кабинет, продолжал, расхаживая вдоль и поперек комнаты, язвить невыносимый нрав Александры Павловны, у которой-де «букашка вечно выходит Монблан, что в Швейцарии».

Хозяин, слушавший его и шутливо от времени до времени поддакивавший ему из-за растворенной двери своей спальни, где он теперь совершал омовения после дороги и переменял белье, но которому это наконец начинало надоедать, счел нужным переменить разговор:

– A что у вас нового здесь? – спросил он.

– «Нового»! – повторил Фирсов, останавливаясь на ходу и как бы весь встряхиваясь от удовольствия, доставленного ему этим вопросом (он был «живая местная газета», как называл его Троекуров). – Короб целый успели набрать, ваше превосходительство, за неделю вашего отсутствия.

– Вот как! Например?

– Перво-наперво – поимка политического преступника, с переодеваниями, прятаньем в подземелье, стрельбой и прочими бенгальскими огнями, как следует быть мелодраме; второй акт – самоубийство старца; третий – похороны и пир в три этажа по этому случаю. Апофеоз – неожиданная свадьба. И все это в четыря дня времени! Живо? По сенсационности «событиям из американской жизни», как пишется в газетах, не уступит, а?..

Борис Васильевич, вымытый, переодетый, вышел из спальни, присел к своему письменному столу и, закуривая папироску:

– Что такое, рассказывайте! – промолвил он с обычною ему сдержанностью тона.

Доктор со свойственной ему в свою очередь кудреватостью и обилием речи пространно передал о «катастрофе» в усадьбе Буйносовых.

– Это ужасно! – вырвалось с невольною дрожью у его слушателя.

– Я предвидел, что он этим кончит, бедный старец, – молвил Фирсов, – и предварял дочь, Настасью Дмитриевну, чтоб она глядела за ним в оба, что она и делала, надо ей в этом отдать справедливость… Да тут случилась эта история поимки брата ее нигилиста… минутки не доглядела, a тот и… Эта Настасья Дмитриевна изо всей семьи одна заслуживает сочувствия и даже уважения… хотя и с нее этою нигилятиной маленько каплет, да все она человек, a ведь те…

– Что она думает делать?

– И сама, полагаю, не знает пока… Вот осмотрится…

– Не нужно ли ей чего? – спросил, как бы застыдясь и глядя себе в ноги, Борис Васильевич.

Доктор понял и махнул рукой:

– Не примет! Гордости у нее во сколько! – он показал себе на горло. – В актрисы все собиралась…

– А сестра ее?

– Сестра? – повторил со внезапным смехом толстяк. – А это вот самое интересное. После всей этой катастрофы положение девиц, изволите понимать, оказалось не особенно утешительным. В доме ни гроша медного; отец чуть не на глазах полиции руку на себя наложил, значит, лишен по закону христианского погребения; брата в ту же ночь забрали жандармы. Хоть волком вой ведь в таком казусе; как быть, к кому прибегнуть?.. И тут-с неожиданно, – я-то, впрочем, об этом ранее знал, – как кукла из табакерки выскакивает молодчина, купецкий сын, известный вам Пров Ефремов Сусальцев, и, знаете, как в песне солдатской поется: «прилетел орел, все в порядок привел». Кого попросил, кого подмазал, похороны беспрепятственно справил, а после похорон закатил в городе, – Настасья Дмитриевна, да и та тоже, Антонина, ни за что не хотели поминального обеда у себя в доме, – закатил, говорю, пир в три этажа, на который пригласил все наше чиновничество и земство и за шампанским, встав в рост, объявил нам…

– И вы там были? – усмехнулся Троекуров.

– Как не быть! Я тут в некотором роде главную роль играю; слушайте дальше!.. Объявил нам, говорю, что «он имеет честь вступить чрез два дня в брак со старшею дочерью того достойного лица, которому только что отдан последний христианский долг, Антониной Дмитриевной Буйносовой, и считает по этому случаю своим долгом принести сердечное извинение своим одноземцам и вообще достопочтеннейшим лицам здесь присутствующим, – так и выразился буквально, – за то, что не имеет возможности пригласить их на свадебное торжество, так как вследствие семейного горя, постигшего будущую жену его, торжество это может произойти лишь в самом тесном родственном кружке и, так сказать, инкогнито». Не вру, так и отпустили – нарочно, – примолвил Фирсов, – потому малый он далеко не глупый и не безграмотный, a выдавать себя за простачка и тем легче людей морочить страсть любит!.. После этого вынимает он какое-то письмо из кармана, с глубоким поклоном передает его мне, я как раз против него за столом сидел, и обращается торжественно с речью: «Позвольте, мол, высокоуважаемый Николай Иванович, передать вам заключающуюся в этих собственноручных строках к вам нареченной невесты моей Антонины Дмитриевны просьбу ее, как не имеет она никого в эту минуту более близких ей, и по особому уважению своему к вам, сделать ей честь принять на себя быть ей за отца при бракосочетании ее со мною, a также передать достойнейшей супруге вашей, Анфисе Дмитриевне, таковую же просьбу удостоить быть у нее заместо матери»… И заметьте, шельмец, как ловко довел, передавая мне эту просьбу и письмо ее при всех и врасплох, чтоб я, в случае чего, и предлога не успел найти к отказу…

– Ну, и что же свадьба?

– Перво-наперво выехали мы туда часу в одиннадцатом, в великолепном экипаже, ландо, который он прислал за нами. Проехали пятнадцать верст в какие-нибудь двадцать пять минут; кони – черти! Хорошо-с! Подкатили под крыльцо. Глядим, вышел встречать нас невообразимый франт какой-то, в перчатках, в лакированных ботинках, усы в сосульку помадою прикрученные. Шляпу снял, расшаркивается и мямлит что-то непонятное. А лицо – что твое яблоко печеное и ножки от ветхости подвертываются. Воззрился я в него… Батюшки, да это Зяблин, – знаете, тот, что при старухе Аглае в должности помпадура состоял; находится он теперь у Сусальцева в том же Сицком на положении не то приятеля, не то метрдотеля…