Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

— Иди к маме! Иди! — закричали ей из толпы. — Мама тебя ждет. Она приготовила тебе калачик. Иди не бойся.

Но девочка энергично замотала головой в знак явного несогласия.

А шинкарка воздевала руки в сторону девочки, называла ее ласковыми словами, умоляла спуститься вниз к «родной мамочке».

Девочка оставалась непреклонной. Народ заметно остыл и, недоумевая, начал расходиться. Но подголоски шинкарки все еще продолжали мутить народ.

— Все-таки она мать, что хочет, то со своим дитем и делает. Чужим людям в это дело вмешиваться непригоже.

Другие говорили:

— Суда не минуешь. Суд разберется, матушка. И беспременно дочку возвратит тебе, так что ты больно не убивайся.

И действительно, шинкарка не отказалась от жалобы.

Суд состоялся. Учком был там в полном составе. Шинкарка принарядилась, даже волосы прибрала в пучок и сидела смирно, как настоящая добрая мать. Излагала свою жалобу тихим и умильным голоском. На этот раз она напирала на то, что Нина у нее «единственное взглядище» — одна-разъединая дочка, одна в сиротской жизни отрада и надежда, на старости лет твердая опора. Что она — шинкарка — в дочери «души не чает» и только наглым обманом ее сманили учителя и «косоломцы». Откуда что взялось: шинкарка заливалась слезами, пела соловьем…

— Доченьку мою испортят… Научат худому, а кто, кроме родной матери, ее на ум наставит, добру научит… А грамота ей вовсе не нужна, у ней кость черная…

Судья ее выслушал, не прерывая, и потом сказал:

— По нашим правилам, гражданка, в подобных случаях мы опираемся на желание самого ребенка и выносим решение только в его интересах.

И велел ввести Нину. Ее ввел за руку Семен Иваныч.

Нина увидела мать, побледнела, задрожала и прижалась к Семену Иванычу. Потом она заметила у другой стены Марию Андреевну, глаза ее засверкали, она улыбнулась ей и успокоилась.

— У тебя сейчас, девочка, две мамы, — сказал судья. — Они спорят между собой — кто из них настоящая. Кого ты сама выберешь, та и будет твоей настоящей мамой. Решай.

— Иди, иди сюда, дитятко милое, — произнесла сладким голосом шинкарка и раскрыла навстречу Нине свои объятия. — Я тебе конфеточек приготовила и парного молочка на ужин.

Зрители в зале замерли от ожидания.

Семен Иваныч отпустил Нину. Она рванулась и, отпихнув протянутые руки шинкарки, бросилась к Марии Андреевне.

Зрители разом ахнули. В зале послышалось:

— Вот, значит, как слагается.

— На всячину свое средствие.

— Разрази меня громом, испортили ребенка мово, приворожили! — заревела белугой шинкарка на весь зал. — Доченька моя ненаглядная, золотко мое, ты еще несмышленыш, тебя вороги мои обманули! Опомнись!

Нина отвернула от нее свое лицо.

— Да и что это на свете деется! — завопила шинкарка, обращаясь в зал. — Граждане, рассудите сами, как кромешная сила опутала греховными сетями мою дочку… Граждане, помогите!

Судья поднялся из-за стола и произнес:

— Чудесно Горький выразился: любить детей — это и курица умеет, а вот воспитывать их — это и подвиг, и гражданский долг, и великое уменье. Выходит, мать не та, что родила ребенка, а та, которая его воспитывает.

Все были очень довольны решением суда, и вслед за шинкаркой народ повалил из зала.

— Нет у тебя ничего святого, — кричала шинкарке в ухо женщина, которая ее до той поры защищала.

— Вредная, — решил народ. — Ее не только материнства лишить, а лишить и свободы.

Так и осталась Нина нашей подшефной. Так и утвердилось за ней это название — «Школьная сестрица».

21

Из дневника Тони Светловой

Семен Иваныч рассказывал на уроке о декабристах и надумал показать нам портреты тех из них, которых Николай повесил. Он подошел к шкафу с обществоведческими книжками и тихонько потряс замок. Замок открывался без ключа, если его тряхнуть, и это все, конечно, знали. Семен Иваныч рылся долго, потом расстроенным голосом произнес:

— Видно, книга в другом месте…

Он продолжал рассказывать о предательстве князя Трубецкого, но все мы так насторожились, что уж и не слышали ничего, потому что сразу смекнули: книгу сперли. В перемену я подошла к нему и сказала:

— Семен Иваныч, книгу слямзили. Учком вора найдет, даю голову на отсечение, найдет. Нам это не впервинку. Еще не совсем перевелся буржуазный элемент в школах.

— Неужели воровство? — спрашивает он и потом добавляет тихо: — А знаете ли, Тоня, там недостает еще антирелигиозного атласа профессора Никольского. Видно, взяли из-за картинок, много их там, картинок: первобытных людей, питекантропусов.

— Замок надо побольше, — говорю. — На стопроцентную сознательность рассчитывать, Семен Иваныч, пока не приходится. Если хотите, я вам замок с фокусами выпрошу у папы. Никто, даже при наличии ключа, отпереть его не сумеет, не зная секрета.

— Не в замке дело, Тоня. Ученикам не следует лазить по шкафам, если шкафы даже и открыты. А если видеть спасение только в запорах, тогда до того докатимся, что и на карманы ваших шуб в раздевалках замки будем вешать. Это не выход.

— А мы в карманах ничего и не оставляем, — отвечаю. — Сразу выгрузят.

Тогда он вовсе убрал замок со шкафа.

— Интересно, — говорит, — чем все-таки это дело кончится.

Вся наша группа возмутилась. Стали проверять книжки друг у дружки и обшарили у младшеклассников все парты и ранцы. Прискорбно было то, что именно в обществоведческом кабинете случилась эта петрушка. Тетрадки, линейки, чернила, карандаши и раньше пропадали, но тогда, до Семена Иваныча, это не так волновало. С этим тогда свыклись. Но воровать из обществоведческого кабинета, да еще у Семена Иваныча! Нам показалось это верхом кощунства и бесчестия. Слезы душили меня, потому что он мог подумать: «Куда смотрит учком. Чем занимается эта Светлова?»

После уроков он задержал меня и все расспрашивал о постановке дела в пионерских звеньях. Я вышла от него в большом расстройстве. Лиза ждала меня у калитки.

— Ну что, как?

Я не выдержала и захныкала.

— Выгонять надо, Тоня, из школы шаромыжников с треском. Нечего с ними цацкаться. Понятно? Развели демократию до некуда, шантрапу не тронь. Понятно?

— Выгонять, — отвечаю, — легко. Надо так сделать, чтобы не было стимулов цапать даже и безнадзорную вещь. Мы живем при социализме. И это нас ко многому обязывает.

Пришла домой в тревоге и даже к еде не притронулась. Сижу на кровати, зубы сцепя, книжку в руках зажала и размышляю.

— Опять прорыв, — смеется отец, — каждый день у нас прорывы. То морду набьют кому-нибудь, то стекло выставят, то прохожих задирают, то собак дразнят, то бревна катают по двору, воображая, что это общественно полезный труд.

С приездом Пахарева я скрывала от отца