Теорема тишины - Александр Дэшли

Она обращалась с моим лесом, как со зданием, наполненным запертыми комнатами, ключи от которых вверены ей одной. Она открывала и закрывала двери по собственному капризу; она превратила мой лес в лабиринт, в приключение, в игру, которая не может наскучить. Я все ей позволил: мост через реку и другой берег, дачный поселок и заброшенное шоссе, а запретил только одно: что-либо менять, переставлять с места на место, сдвигать хоть на сантиметр. И чем же она отплатила мне, чем?..

Другие при этом вели себя так, как будто происходит нечто кошмарное и глубоко трагическое. Они зачем-то жалели меня и обращались со мной так, будто я калека, будто я лишился руки или ноги. Все это было совершенно ни к чему. Конечно же, я выгнал ее, потому что это мой дом, мой лес, мой обрыв, на котором отродясь не росло никаких лип. Что мешало ей просто жить здесь и любоваться этим лесом вместе со мной, гулять со мной по тропинкам среди голубых весенних колокольчиков и учиться узнавать птиц по голосам? Что мешало ей увидеть во всем этом совершенство? Она сказала:

— Я не нарочно!

Но как же тогда?!

Я выгнал ее и не раскаиваюсь. Я не пластилиновый. Я здесь хозяин.

И вот Анни ушла, а ее паршивая липа осталась, и теперь я сижу на скамейке у черного крыльца и рассматриваю ее как идиот и ровным счетом ничего не могу с ней поделать. Она так крепко спит, что не чувствует сквозь сон ни солнечного тепла в своей коре, ни таяния снега на своих ветвях, ни того, как глубоко меня трогает эта оттепель. Я знаю, что даже летом, когда на ней распустятся листья, и первая птица осмелится опуститься на ее ветви и пропеть что-нибудь, и все будет уже совершенно как ни в чем не бывало, — даже тогда я к ней не привыкну. Анни могла бы поменять все, что ей захотелось бы поменять. Никогда еще я не был так горд своей предусмотрительностью, как теперь.

Пронизанный слезливым весенним светом, охваченный лихорадкой первого неверного тепла, хлюпающий водосточными трубами, осипший спросонья от первых звуков — мерного сопенья метлы, свиста закипающего чайника, щелканья воробьев в сверкающих на солнце зарослях бузины, — дом казался захворавшим и словно и в самом деле не мог обойтись без всех тех хлопот, в которые я погрузился с наступлением марта. В сумерках я выходил на крыльцо, и молодой месяц опускался мне на плечо, как ручной сокол. Я с досадой ощущал, каким особенным, щемящим теплом наполнились увядшие комнаты только из-за того, что у них появились воспоминания о прошедших днях, которые уже чуть запылились здешней хрустальной пылью, но все равно казались более настоящими, чем дни наступившие.

Остальные притихли. Только Профессор, когда снег у дома достаточно подтаял и стало можно пройти к скамейке, возобновил свой обычай пить ряженку в саду. Когда он усаживался на скамейку, его ноги не доставали до земли, и он болтал ими, как школьник, взгромоздившийся на забор.

— Вы, может быть, не поверите, коллега, — сказал он мне однажды. — Но я вас очень хорошо понимаю.

— Неужели? — откликнулся я.

— Да-да, очень хорошо. Даже если дело и вправду во французской политике, суть все равно не в этом, а в результате.

Он аккуратно поставил рядом с собой выбеленный изнутри пустой стакан и посмотрел на меня исподлобья с какой-то неприятной ухмылкой.

— Более того, — задушевно продолжал Профессор. — Теперь я даже мог бы предсказывать вам будущее.

И с этими словами он мне подмигнул, что было и вовсе неожиданно и, как я считаю, совершенно неуместно. Я посмотрел на него с изумлением, а он только посмеивался и, видимо, был чрезвычайно доволен своим остроумием.

— Эй, умники! — в эту минуту из окна малой гостиной, которую я на днях открыл и теперь приводил в порядок, высунулся Ланцелот. — Давайте-ка в дом, Лидия тут испекла какие-то штуки.

Профессор посмотрел наверх.

— Какие штуки?

— Да я знать не знаю, идите и ешьте! Толстые такие, на сковородке, — рассердился Ланцелот и хлопнул ставнем.

— Оладьи, наверное, — сказал мне Профессор доверительно. — Бедняга Ланцелот, не знает, что такое оладьи.

— Прикидывается, — говорю. — Он же в деревне вырос.

Профессор покачал головой.

— Ну, знаете ли, дружище, деревня деревне рознь. Идемте, не будем обижать нашу даму. Удивительно, что после всего произошедшего она нам еще и оладьи печет. Интересно, добавила ли она в них тертое яблочко?

Я видел, что Профессор, как обычно, заговаривает зубы, чтобы я позабыл сказанное им раньше, но не тут-то было. Я тоже решил попробовать сбить его с толку и спросил:

— Профессор, почему вы не пошли в повара?

Он только отмахнулся от меня.

— О, теперь это совершенно не важно, хотя еще с тертой морковкой бывают отменно хороши. Совершенно не важно. Идемте уже их есть, какими бы они ни были.

Так из разговоров с ними я заключил, что в их представлении тоже появились какое-то «теперь» и какое-то «раньше» и что для них все это так же мучительно и необъяснимо, как для меня. Я наблюдал за тем, как наступает год, вопреки всем моим ожиданиям, ничуть не похожий на предыдущие.

Все менялось на глазах: днем я не узнавал тропинок, по которым проходил утром. Снег на них перемешался с оправленной в лед листвой, с иголками и отцветшими завитушками травы, с потемневшими ягодами рябины, с грязью, с углем из погашенных костров, и поэтому на ходу можно было вглядываться в землю, как в полудрагоценный камень, как в чистый и беспристрастный срез того удивительного вещества, из которого сделано само время. Ты рассматриваешь снег, а он только блестит загадочно и тает на земле, как на ладони, потихоньку уходит из-под ног. По кончикам молодых побегов до самого неба взбегает рыжее тусклое мерцание жизни, а просветы в сизом течении высокого неба кажутся голубой листвой на березах. В этом все дело с ранней весной — в том, насколько небо в эту пору осязаемее земли. Оно оттаивает от зимних облаков, обрушивается кристальными брызгами на замызганные рукава твоей куртки; оно — синяя глина, из которой вечно создается мир. А земля — одна сплошная дымка, никакой определенности, ни одной утвердившейся линии; некуда ногу поставить без опаски пойти ко дну. Мягкие ветви впитывают солнце и