Памятник крестоносцу - Арчибальд Джозеф Кронин

– Ну что ж, – как всегда, пожала она плечами. – Если тебе так хочется…

Она надела жакет, они спустились с лестницы и вышли на бульвар Гавранш. Свет уличных фонарей сиял и дробился в теплом неподвижном воздухе, притихший город был прекрасен и исполнен таинственности. По тротуару, рука в руке, медленно прогуливались пары. Вечер, казалось, был создан для влюбленных. Боковой улочкой, спускавшейся к реке, они прошли мимо кафе, где в саду, освещенном китайскими фонариками, свисавшими с ветвей платана, танцевали под звуки аккордеона. Со стороны это выглядело весело и нарядно, и Стефен заметил, что Эмми вопросительно на него посматривает.

– Ты не любишь танцевать?

Краска медленно залила его щеки. Мучительно страдая от сознания своей неполноценности, он покачал головой и пробормотал смущенно:

– Боюсь, что я не очень-то гожусь для этого.

Так оно и было. Эмми снова пожала плечами.

– А на что ты вообще-то годишься, хотела бы я знать? – сказала она.

Они вышли на темную, мощенную булыжником набережную. Под низкими пролетами моста Сена бесшумно катила свои маслянистые зеленоватые воды. Словно раздосадованная его молчаливостью, Эмми, идя на полшага впереди, начала тихонько насвистывать мелодию, которую исполнял аккордеонист в кафе.

– Послушай, Эмми. – Стефен потянул ее за руку в какой-то подъезд. Скосив глаза, она поглядела на него через плечо.

– Ну, что ты еще задумал, аббатик?

– Разве ты не видишь… как ты нужна мне!

Он обнял ее и крепко прижал к себе. С минуту она стояла неподвижно, бесчувственная, как камень, и равнодушно позволяла ему обнимать себя, затем резким нетерпеливым движением отпихнула его.

– Ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь! – В голосе ее звучала издевка.

Оскорбленный, униженный, испытывая дрожь в похолодевших руках и коленях и понимая всю справедливость ее слов, он молча поплелся за ней. Они направились к улице Бьевр. У двери велосипедной мастерской Эмми как ни в чем не бывало взглянула на Стефена.

– Приходить мне завтра?

– Нет, – сказал Стефен с горечью. – Это не обязательно.

И он зашагал прочь, полный ненависти к ней и презрения к самому себе.

– Не забудь, – крикнула она ему вдогонку, – я хочу посмотреть картину, когда ты ее закончишь.

Он ненавидел ее за эту черствость, за полное отсутствие самой элементарной деликатности. Ей даже не было жаль его. Он твердил себе, что не желает ее больше видеть.

Проведя бессонную ночь, наутро он лихорадочно принялся за работу. Пока только центральная фигура получила отчетливое воплощение на холсте – всю остальную композицию нужно было еще разработать. Погода испортилась, с утра уныло накрапывал дождь, света было мало, убогую мансарду продувало ветром насквозь, но никакие трудности не казались Стефену сейчас непреодолимыми.

В своем стремлении создать реалистическое полотно он теперь каждый день после полудня отправлялся в Зоологический сад и делал там зарисовки. Затем, возвратясь в мастерскую, он переносил свои наброски на полотно, и в каждом жалком, рабски приниженном создании, рождавшемся из-под его кисти, была крупица его собственной горечи и унижения. К концу недели у него иссякли деньги. Он обшарил все карманы в поисках какой-нибудь завалявшейся монеты, чтобы, как всегда, купить себе булку, но не нашел ни единого су. Однако и это его не остановило, и он продолжал писать весь день, словно одержимый, охваченный яростью ко всему, что мешало его работе.

На другое утро он почувствовал слабость. Голова у него кружилась, но он все же заставил себя снова взяться за кисть. Однако после полудня искра здравого смысла пробилась сквозь туман, обволакивавший его мозг. Он понял, что без еды долго не протянет, а главное, что ему никогда не удастся закончить свою «Цирцею», если он не раздобудет средств к существованию. С минуту он раздумывал, присев на край кровати, затем встал, подошел к углу, где стояли холсты, написанные им в Нетье, и выбрал три наиболее ярких и сочных пейзажа. Это были хорошие картины, они нравились ему, вселяли в него веру в себя и свой успех. В Париже, в этом храме мирового искусства, городе художников, такие прекрасные картины, несомненно, найдут покупателя. Он завернул холсты в оберточную бумагу, сунул их под мышку, перешел на другую сторону Сены и зашагал по Елисейским Полям, направляясь к предместью Сент-Оноре. Время полумер миновало – настало время решительных действий. Он предложит свои работы самому известному антиквару Франции.

На углу проспекта Мариньи – улицы элегантных особняков и фешенебельных модных ателье – Стефен остановился перед величественным и строгим зданием с колоннами из белого камня. Собравшись с духом, он решительно направился к позолоченному порталу в венецианском стиле и ступил на мраморные плиты вестибюля, стены которого были обшиты панелями розового дерева, а окна и двери завешаны красными бархатными портьерами. Из-за инкрустированного столика эпохи Людовика XVI навстречу ему поднялся молодой человек во фраке. За его спиной, между неплотно задвинутыми портьерами, виднелся большой зал, украшенный огромными букетами лилий в фарфоровых вазах и увешанный эффектно освещенными картинами, перед которыми прохаживались, заглядывая в каталоги и негромко переговариваясь, хорошо одетые дамы и господа.

– У вас приглашение на вернисаж, мсье?

Стефен перевел взгляд на прилизанного молодого человека, разглядывавшего его с настороженной враждебностью, прикрытой профессионально-учтивой улыбкой.

– Нет. Я не знал, что у вас здесь выставка. Мне нужно видеть мсье Тесье.

– По какому делу?

– По личному.

Все с той же невыносимо слащавой улыбкой молодой человек произнес:

– Боюсь, что мсье Тесье сейчас нет здесь. Но все же будьте любезны присесть, я справлюсь.

Стефен сел, а молодой человек грациозно выскользнул из-за столика и исчез. И почти в ту же секунду отворилась боковая дверь и в вестибюль вошли трое: дама, одетая с большим шиком, вся в черном, вплоть до кокетливой маленькой шляпки с пером (на затянутых в лайку руках, с которых ниспадал каскад браслетов, она держала крошечного пуделя в бантах, подстриженного самым фантастическим образом); за дамой следовал пожилой мужчина, безукоризненно одетый, во всем коричневом, от шляпы до ботинок, со скучающей миной на исполненном чувства собственного достоинства лице; третьим был Тесье. Стефен узнал его с первого взгляда: темноволосый, гладко выбритый, вкрадчивый, с выпяченной нижней губой и карими глазами, полускрытыми тяжелыми веками. Торговец картинами что-то говорил – негромко, но воодушевленно, сопровождая свои слова сдержанными жестами.

– Уверяю вас, это настоящая жемчужина. Лучшая вещь за последние несколько лет.

– Она мне нравится, – проронила дама.

– Но цена! – довольно угрюмо возразил мужчина.

– Я уже говорил вам, сэр, что такая картина за сто тысяч франков – это находка. Но если вы не желаете, чтобы я оставил ее за вами,