Расссказы разных лет - Лев Маркович Вайсенберг

— А какой, по-твоему, выше? — допытывался Игорь.

— Все одинаковы, — сказал я, не желая обижать Игоря, хотя в душе считал своего бога выше.

— Нет! — сказал Игорь. — Самый высший тот, кто самый умный.

— Тогда мусульманский бог ниже всех, — усмехнулся я, вспомнив, как безнаказанно надували мусульмане аллаха во время шахсей-вахсей. И я рассказал Игорю про уловки Мухтара.

— Я сам не верю в иконы, — ухмыльнулся Игорь, — а когда молюсь, думаю всегда о другом.

В моем лице он, видимо, прочел сомнение.

— Хочешь, я докажу? — спросил он вызывающе.

Я молчал.

Он взял меловую пыльную тряпку:

— Хочешь, я брошу тряпку в икону?

— Не надо... — сказал я, чувствуя, что дело зашло далеко.

— Трус! — крикнул Игорь, занеся руку. — Трусишка!

Кровь бросилась мне в лицо.

— Хвастун! — крикнул я. — Хвастунишка!

Он размахнулся, швырнул тряпку.

Пролетая, она попала мне в лицо, обдала облаком меловой душной пыли, и я инстинктивно отшвырнул ее от себя. Тряпка описала дугу в сторону столика с иконами и, падая, зацепилась за узорчатую ризу, повисла на ней.

— Ты зачем бросил тряпку в икону? — спросил Игорь.

— Я не бросал, — ответил я удивленно. — Это ты бросил.

— Нет, ты! — сказал Игорь, и голос его вдруг задрожал.

Я заметил, что он испуганно смотрит куда-то в даль комнаты.

Я обернулся и обмер: в настежь распахнутой двери стоял директор. Очевидно, дядька забыл закрыть дверь на ключ, и голоса наши привлекли внимание директора, прогуливавшегося в тишине коридора.

— Так кто же? — спросил директор спокойно и холодно.

Мы не ответили.

Он подошел к столу, снял тряпку с иконы, брезгливо отбросил в сторону.

— Явиться ко мне после занятий, — сказал он ледяным тоном. — А теперь — марш в класс!

Мы вылетели из кладовой.

Спустя полчаса класс представлял собой улей. Сторонники Игоря утверждали, что это, конечно, моя проделка: Игорь православный, к тому же религиозный, никогда не совершит подобной гадости. Мои же друзья верили мне и защищали меня самоотверженно.

В разгар споров подошел Сережа Рынов, молча взглянул на меня. Я понял его.

— Не я, Сережа, могу поклясться, — сказал я.

Мне показалось, что я уловил в его лице разочарование.

Странный мальчик был этот Сережа Рынов! Откуда взялась у него такая жестокая ненависть к богам, откуда? Он был сын промыслового «материального» приказчика, исправно посещавшего церковь, мертвецки напивавшегося в великие православные праздники, суеверно крестившегося, когда перед ним проползали, покачиваясь, промысловые похоронные дроги с мертвецом, прикрытым рогожей.

После занятий директор приказал мне и Игорю сообщить о происшедшем родителям и явиться завтра после занятий к нему в кабинет.

Нехорошо!

Впрочем, я был не слишком обеспокоен. Чего, в самом деле, было мне тревожиться? Тряпку кинул не я, это выяснится, и справедливость — я был уверен — восторжествует. О, справедливость! Мне ли, затвердившему слово о справедливости божьей, было сомневаться в вечной силе ее и торжестве? Досадно, конечно, что всё случилось в столь неподходящее время, перед самым днем совершеннолетия. Но мало ли было проказ, оставшихся безнаказанными? Я даже решил ничего не сообщать родителям.

«Всё пройдет, — шептало мне мое легковерное детство. — Всё обойдется...»

3

На другой день «директорский» дядька распахнул передо мной дверь в кабинет. Эго был великан бородач в мундире, с медалями на широкой солдатской груди. Мне показалось, что он взглянул на меня сочувственно, ободряюще.

Я сосчитал: семь человек сидели за длинным столом, покрытым темно-красным сукном.

Всё это были знакомые люди — директор, инспектор, классный наставник, законоучители. Пять лет изо дня в день видел я и слушал их на уроках, угадывал их фигуры в дальних концах коридоров, узнавал их голоса за дверью.

«Всё пройдет, — твердило мне упрямое и легковерное детство. — Всё обойдется».

По правую руку от директора вздымался коричневый холм: православный священник, толстяк отец Александр. Все перемены он обычно просиживал за столом в учительской комнате, степенно жуя бутерброды и белой мягкой рукой счищая крошки со своей бороды. На груди у него красовался большой золоченый крест. Проходя по коридору, отец Александр рассчитывал на поклоны лишь от «своих», православных, но и «чужие» любили поклониться добродушному толстяку, забавляясь неуклюжей торопливостью, с какой он отвечал на их поклоны.

В начале и в конце учебного года, после молебна, отец Александр произносил торжественные напутствия. Речи его обычно были столь нелепы и несвязны, что даже мы, мальчишки, не избалованные Демосфенами нашей гимназии, покорно жевали постную пищу молебна в предвкушении радостного десерта — сло́ва отца Александра. И отец Александр, надо быть справедливым, никогда не обманывал нас в наших веселых надеждах.

Сейчас он сидел необычайно серьезный, склонившись к соседу, шептавшему ему что-то на ухо.

Сосед этот был мусульманский законоучитель — маленький черноволосый человечек с быстрыми беспокойными глазками, длинным носом и торчавшими во все стороны колючими усиками. Через его лоб и щеку тянулся шрам. Ученики старших классов рассказывали подробности из его прошлой жизни, смысла которых мы, младшие, не понимали, но которые теперь представляются мне с совершенной ясностью. Рассказывали, что в 1905 году, когда вспыхнула революция, русские черносотенцы организовали в Казани монархическую церковную демонстрацию. В этом поповском погромном походе приняло участие четырнадцать мулл, возносивших богу молитвы за избавление от революции; в их числе был и наш мусульманский законоучитель. Единение с попами, однако, согласно рассказу, не прошло ему даром. Спустя несколько дней со стены мыловаренного завода чья-то карающая рука метнула в нашего муллу кирпич, оставив шрам на его лице.

В страхе перед еще более злой расправой он распрощался с родными мечетями, перебрался на Кавказ. По причине ли происхождения или в намек на казанские события, ученики прозвали мусульманского законоучителя «Казань».

По левую руку от директора сидел наш инспектор — Великий Молчальник, как мы называли его. Рядом с ним — Павел Иванович, классный наставник, — «строгий, но справедливый», — так отзывались о нем ученики. Дальше восседал «тэртэр» — армянский священник — восточное издание отца Александра; такое же грузное неуклюжее тело, только в лиловой шелковой рясе вместо коричневой; такой же крест на груди — только серебряный; борода и длинные волосы — только черные и кудреватые, как у ассирийских царей на картинках в учебнике.

А