Переполох на загонах - Платон Головач

Мальчик думает о словах деда и не отвечает. Молчит. Тогда дед продолжает.

— Оно все так, веками идет так уже. И мои родители делились, и деды... не изменились пока что люди...

А назавтра делил дед двух сыновей своих, Мирона и Лазаря.

Как только угнали пастухи поутру стадо, Лазарева же­на пекла оладьи, нервничала, стучала громче обычного сковородкой. А на дворе Лазарь кричал, растягивая слова:

— Обделили! Старцем по миру пустить хотите!

Ему тихо, но со злостью в голосе отвечает дед:

— Не пушу старцем! У меня сыны равные, что припадает на твою долю, то я и даю тебе.

— Так почему же,— кричит Лазарь,— доля моя такая, что всего мне сарай да телушка, а ему и волы и корова...

— У него дети малые, у него я,— волы мои,— отве­чает дед.

— Так пусть он пять мерок добра возьмет, если так,— опять кричит Лазарь,— а я не хочу, я возьму корову.

— Не возьмешь, возьмешь то, что я даю тебе.

— Что твое — бери, а что мое,— отозвался Мирон,— не дам!

Лазариха наливает на сковородку тесто и прислуши­вается к ссоре. Мальчик соскочил с полатей, влез на лав­ку и всунул в открытое окно голову. Лазариха зачмыхала носом, засморкалась в фартук и стала вытирать слезливые глаза.

На дворе напротив окна — старая клеть. В клети у за­крома стоит дед, а Мирон и Лазарь наклонились над меш­ком, вцепились в него руками, тянут каждый в свою сто­рону. Тяжелый мешок скользит по земле на одном месте, а они смотрят друг на дружку, злые, багровые от гнева н усталости. Головы их близко. У обоих глаза наливаются кровью, у обоих от непомерной злобы и напряжения дро­жат руки.

— Мои мешок! — кричит Лазарь,— я его возьму, за волов, за корову.

— Не твой! Не дам! — крикливо отвечает Мирон и пы­тается перетянуть мешок на свою сторону.

У деда дрожит голова, он что-то хочет сказать и в гне­ве не находит слов. Вот он подошел к Лазарю, взял его за рубашку и нашел слова:

— Не разбойничай! Бери то, что даю тебе, а силой не дам брать, людей звать буду!

Почувствовав поддержку отца, Мирон собрался с сила­ми, стронул мешок с места и, когда мешок двинулся к не­му, выставил в сторону брата обросшее лицо на вытяну­той оголенной шее.

Дед отягивает Лазаря от мешка, и руки у Лазаря дро­жат еще пуще, вот-вот ослабеют пальцы и выпустят ме­шок. А тогда, понимает Лазарь, все пропало, мешок возь­мет брат. И он торопливо оторвал от мешка правую руку, замахнулся, стукнул локтем деда в живот, под ложечку. Дед схватился руками за живот, разинул рот, отшатнулся назад и сел у закрома, Лазарь хотел опять схватиться за мешок, но не успел, потому что подскочил Мирон и вце­пился пальцами в воротник Лазаревой рубашки. Воротник сжимает горло все туже и туже, как щипцами сжимает, уже тяжело дышать от этого, мутнеет в глазах и млеет все тело. Но помутневший взгляд ловит в стороне мерку. Одно лишь мгновение задержался взгляд на мерке, настолько, чтобы протянуть руку и взять ее. Лазарь нащупал пальца­ми мерку, сжал ее за ручку и замахнулся. Мерка ребром стукнула Мирона по голове. Пальцы Мирона ослабли, вы­пустили братову рубашку, а сам он неловко согнулся, осу­нулся и лег на мешок, закинув под закром голову.

Перепуганный дед бросился из клети прочь, и тогда одновременно закричали и дед, и мальчик:

— О-о-о-ой!

— Уби-и-и-ил!

Мальчик выскочил через окно во двор и побежал с криком на улицу. А дед побежал к колодцу, схватил ведро, висевшее на крючке, и неловко линул себе на голову, об­лив грудь. Он топтался у колодца на одном месте, расте­рявшийся и перепуганный, ладонью гладил на груди мок­рую сорочку.

Из хаты со сковородником выбежала Лазариха. С ули­цы бежали во двор соседи. В клети на мешке с семенами лежал Мирон. В темном углу на закроме сидел Лазарь. Он то хватался руками за голову и сжимал ладонями вис­ки, словно пытался что-то вспомнить и понять, то опускал руки, и они, длинные, обвисали вдоль ног, ниже колен. Под ногами у него боком лежала на песке тяжелая дубо­вая мерка.

Подходили к клети испуганные женщины. Они осто­рожно заглядывали в клеть, на минуту застывали у двери и группками толпились тут же. Подходили мужчины. Гру­бо расталкивали локтями женщин, заглядывали в клеть и отходили и, уже стоя дальше от клети, беседовали, уко­ризненно кивая головами.

Отошел от колодца дед. Он вспомнил о том, что случи­лось, и закричал тихим надорванным голосом:

— Старосту! Старосту сюда!..

За дедом сразу, хором, закричали кому-то женщины:

— Старосту!

— Скорее старосту!

С двора метнулись на улицу дети, стайкой помчались на старостин двор. Прибежала от соседей жена Мирона. Женщины дали ей дорогу. Она, проклиная страшными сло­вами убийцу, медленно вошла в клеть, остановилась у по­рога, словно раздумывая, что предпринять, и, застонав, бросилась на землю возле мужа.

Пришел староста. Убийце, хоть не удирал он и не был страшен, сыромятным жгутом связали за спиной руки. Женщины отнесли в хату жену Мирона. Староста закрыл дверь клети и приказал десятскому никого туда не впус­кать, пока не приедет урядник. Лазаря повели в волость. За ним на улицу вышли соседи. Мальчик стоял посреди двора молчаливый, с громадной, скрытой где-то внутри, болью. К нему подошла одна из женщин, и, погладив по голове, сказала:

— Осиротел ты, хлопчик, из-за чего сиротою стал... боже ты мой...

Теплая рука женщины отогрела, растопила застывшие комком под горлом боль и слезы, и они прорвались. Мальчик не сдержал придушенный сдавленный крик и быст­ренько ушел со двора с дрожащими над поникшей головой плечами.

Сошлись и столпились у дороги кусты ольшаника. Уб­рались они в белый мягкий наряд и о чем-то советуются между собой тихими, таинственными шорохами.

Вверху поредели тучи. Свесился с тучи, зацепившись одним рогом за край ее, месяц и подглядывает, что делают кусты, освещает белые их одежды.

Панас шел, потупив глаза, видел в стороне вверху ме­сяц и прятал от него глаза, хотел продлить живую нить воспоминаний. Но под ногой затрещал тонкий лед. С ним сразу пропала дремота, и где-то далеко в памяти уже скры­валось то, что было вот-вот припомнилось. В лицо Панасу с поля подул холодный колючий ветер. Панас еще глубже насунул на голову шапку,